Лев николаевич толстой. О прогрессе и цивилизации
(1828 – 1909)
ШТРИХИ БИОГРАФИИ
Лев Николаевич Толстой родился в фамильной усадьбе Ясная Поляна в Тульской губернии.
Принадлежал к старинному дворянскому роду Толстых, унаследовал от отца графский титул. Получил домашнее образование, затем, в 16 лет, поступил в Казанский университет, который, однако, не закончил и вернулся в Ясную Поляну, преисполненный мечтаний о том, как улучшит положение своих крестьян и каких добьется успехов в собственном развитии, занимаясь самостоятельно.
Но уже два года спустя он отказался от размеренной деревенской жизни и перебрался в Москву, а в 1851 году отправился на Кавказ и записался добровольцем в армию. Принимал участие в Крымской войне (1853-1856).
К литературе обратился во время армейской службы; уже первый роман Толстого "Детство" (1852) был замечен критикой. К 1856 году, когда Толстой ушел из армии, он уже успел стать знаменитым писателем.
Впрочем, в московских литературных кругах ему было неуютно, и в 1859 году он возвратился в Ясную Поляну, где открыл школу для крестьянских детей и продолжал писать.
В 1862 году Толстой женился на Софье Берс, ставшей ему подлинной опорой в жизни. Следующие пятнадцать лет были для Толстого самыми счастливыми - и самыми плодотворными в его творчестве. В 1865-1869 годах он опубликовал свою эпопею "Война и мир", а в 1875-1877 гг. увидела свет "Анна Каренина".
В конце 1870-х гг. Толстой пережил духовный кризис; позднее его захватила идея нравственного усовершенст-вования и "опрощения" (породившая движение "толстовства"), и Толстой начал непримиримо критиковать общественное устройство, государство, церковь (в 1901 году его даже отлучили от православной церкви), весь жизненный уклад "образованных классов". Одновременно в творчестве Толстого все чаще стали возникать темы смерти, греха, покаяния и нравственного возрождения (повести "Смерть Ивана Ильича", 1884-86, "Отец Сергий", 1890-98, опубликованы в 1912, "Хаджи-Мурат", 1896-1904, опубликован в 1912).
В "Исповеди" (1879-82) Толстой "пересмотрел" христианское учения о любви и всепрощении, преобразовал его в проповедь непротивления злу насилием.
ИНТЕРЕСНЫЕ ФАКТЫ ИЗ ЖИЗНИ
* Один из посетителей Ясной Поляны сказал однажды Л.Н.Толстому, что в следующий раз он приедет к нему в гости со знаменитым актером Орленевым, который замечательно читает стихи. Толстой возразил:
«Вы ведь знаете, что я не люблю стихов».
Гость радостно воскликнул:
«В том-то и дело! Орленев так читает стихи, что вы даже и не скажете, что это стихи».
* Первый президент Чехословакии, возглавлявший страну с 1918 по 1935 год, был эффектным главой государства. В своих записках он вспоминал об одном случае, относящемся к посещению им в Ясной Поляне Л. Н. Толстого.
За ним почему-то не прислали лошадей, и он вынужден был идти со станции пешком. Проходя через село Ясная Поляна в жаркий и душный день, он зашел в избу, чтобы напиться воды. Старик-крестьянин с провалившимся носом подал ему грязную, засиженную мухами чашку. Следы разрушений от страшной болезни были и у других членов этой семьи. Масарик в волнении, удрученный тем, что видел, подошел к барской усадьбе. Граф в полутемной и полупустой комнате занимался сапожным ремеслом. Масарик с порога перешел в наступление. «Вот Вы, Лев Николаевич, сапоги шьете, а у вас в деревне крестьяне гниют от сифилиса, лечить их надо». - "Зачем лечить, - ответил Толстой, - их надо не лечить, а отучить развратничать, тогда и сифилиса не будет. А зачем развратника лечить? Он вылечится и опять заболеет."
Масарик вспоминал этот разговор с Толстым как свидетельство полного непонимания гениальным русским человеком элементарных проблем социальной жизни.
* Лев Толстой считал, что все люди должны честно трудиться, жить скромно и просто. Сам он тоже старался придерживаться этих правил. Одна дама, приехав на привокзальную площадь на извозчике, оказалась в безвыходном положении. У нее вещи. Рядом, как назло, ни одного носильщика. А поезд должен скоро отойти от перрона. И тут дама увидела мужичка - в сапогах, в опоясанной косоворотке, который тоже направлялся в сторону перрона. - Голубчик, - обратилась она к нему, - не поможешь ли поднести вещи к вагону. Я заплачу. Мужичок согласился. Взял вещи и поднес их к поезду. Он внес их в вагон, помог даме разместиться, и она, довольная, дала ему двадцать копеек. Мужичок взял монетку, поблагодарил и перешел в свой вагон, классом пониже.
Минул год. Дама присутствовала на благотворительном собрании в одном из московских институтов. Выступали разные влиятельные лица - профессора, попечители, члены общественного совета при институте. Вот председательствующий объявил, что сейчас перед собравшимися выступит граф Лев Николаевич Толстой. Лев Николаевич говорил с кафедры по-французски, а дама, глядя на него, то краснела, то бледнела и чувствовала страшное сердцебиение. В выступающем она узнала... того самого мужичка, который поднес ей за двугривенный вещи к вагону. В перерыве, сама не своя от волнения, она подошла к Толстому. - Лев Николаевич... ради Бога... извините меня. Я вас тогда на вокзале так оскорбила своим действием... Толстой узнал ее и сказал: - Успокойтесь, голубушка. Ничего страшного не произошло. Я тогда честно заработал, а вы честно расплатились...
* Лев Толстой скептически относился к своим романам, в том числе к «Войне и миру». В 1871 году он отправил Фету письмо: «Как я счастлив... что писать дребедени многословной вроде „Войны“ я больше никогда не стану». Запись в его дневнике в 1908 году гласит: «Люди любят меня за те пустяки - „Война и мир“ и т. п., которые им кажутся очень важными».
* В 1851 году Лев Николаевич решил отправиться в действующую армию на Кавказ. Там он получил массу новых впечатлений и вдохновился на написание романа «Детство. Отрочество. Юность». Этот роман принес писателю настоящую славу и признание. После долгой службы и повышения по военной служебной лестнице, он возвраща-ется в Крым и пишет цикл «Севастопольских рассказов», который сразу же был напечатан и имел огромный успех. А когда в ноябре 1855 года Лев Николаевич приехал в Ленинград, то был приглашен в кружок «Современника». Туда входили самые известные писатели того времени, которые встретили его как "Великую надежду русской литературы".
* В детстве у Льва Толстого обнаружились исключительные способности к изучению иностранных языков. Позднее сестра писателя рассказывала. Что профессор Казембек, с которым Толстой занимался турецким и татарским языками, находил его способности к усвоению языков необыкновенными».
«Нельзя не улыбнуться, читая в «Отрочестве» о том, как юный философ приучал себя «спокойно переносить все неприятности жизни». Он, например, разогревал около печки руки и потом высовывал их в форточку на мороз».
«Он скроил и сшил для себя особенный парусиновый халат, который носил днем, а ночью превращал его в постель и одеяло, для чего приделал к халату петли. Ходил он в туфлях на босу ногу. «В это время, - писала С.А. Толстая, - Лев Николаевич старался быть похожим на Диогена, как он это сам рассказывал».
«Встречаясь с Толстым-студентом на балах, казанские барышни любили посмеяться над его застенчивостью и рассеянностью. Вот, например, что позднее писала одна из них: «Лев Николаевич Толстой на балах был всегда рассеян, танцевал неохотно и вообще имел вид человека, мысли которого далеко от окружающего, и оно его мало занимает. Вследствие этой рассеянности многие барышни находили его даже скучным кавалером...»
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
28 октября 1909 года, устав от внутрисемейных раздоров, он тайком от большинства родных (прежде всего от жены Софьи Андреевны) бежал из своего имения в Ясной Поляне. С ним была дочь Александра Львовна.
1 ноября она телеграфировала секретарю Толстого Черткову: "Вчера слезли в Астапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб. Ехать немыслимо".
Этим утром, лежа в постели в доме начальника станции, Толстой продиктовал дочери в записную книжку следующее: "Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога" и спустя некоторое время велел добавить: "Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью..."
"Через некоторое время,- описывает дальнейшее Бунин,- он снова позвал ее (дочь): - Теперь я хочу написать Тане и Сереже. Несколько раз он должен был прекращать диктовать из-за подступивших к горлу слез, и минутами она едва могла расслышать его тихий, тихий голос: "Милые мои дети, Таня и Сережа! Надеюсь, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мамы было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому я служил последние сорок лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю - ошибаюсь или нет - его важность для всех людей и для вас в том числе...
Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал о своей жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни и как должен проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма, эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысл твоей жизни и не дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю об этом. Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой".
- Ты им передай это после моей смерти,- сказал он Александре Львовне и опять заплакал. Утром 2 ноября приехал Чертков, и, взволнованный этим, он опять плакал. Положение же его становилось все серьезнее. Несколько раз он отхаркивал кровяную мокроту, жар у него все повышался, сердце работало слабо, с перебоями, и ему давали шампанское. Днем он сам несколько раз ставил себе градусник и смотрел температуру. К вечеру состояние его еще ухудшилось. Он громко стонал, дыханье было частое и тяжелое... Он снова попросил градусник и, когда вынул его и увидал 39,2, громко сказал: - Ну, мать, не обижайтесь! В восемь вечера приехал Сергей Львович.
Он опять очень взволновался, увидав его, когда же Сергей Львович вышел от него, позвал Александру Львовну: - Сережа-то каков! - А что, папаша? - Как он меня нашел! Я очень рад, он мне приятен... Он мне руку поцеловал,- сквозь рыдания с трудом проговорил он.
3 ноября Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма. Он их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать. Ночь с 3-го на 4-е была одна из самых тяжелых. Вечером, когда оправляли его постель, он сказал: - А мужики-то, мужики как умирают! - и опять заплакал.
Часов с одиннадцати начался бред. Он опять просил записывать за ним, но говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, терялись и не знали, что читать. А он все просил: - Да прочтите же, прочтите! Утро 4 ноября было тоже очень тревожно. Появился еще новый зловещий признак: он, не переставая, перебирал пальцами, брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так до конца. Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль.
- Ты не думай,- сказала ему Александра Львовна.
- Ах, как не думать, надо, надо думать! Так весь день он старался сказать что-то, метался и страдал. К вечеру снова начался бред, и он умолял понять его мысль, помочь ему.
- Саша, пойди, посмотри, чем это кончится,- говорил он. Она старалась отвлечь его: - Может быть, ты хочешь пить? - Ах, нет, нет... Как не понять... Это так просто! И снова бредил:
- Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу... - Искать, все время искать...
В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь): - Маша! Маша! Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил:
- Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?
Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла. - Что тебе, папаша? - Пусти, пусти меня! И из всех сил рвался вперед: - Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!
В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи. Увидав их, он сказал: - Я их помню... В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича (домашнего врача) и с глубокой нежностью сказал:
- Милый Душан, милый Душан! Меняли простыни, я поддерживала ему спину,- говорит Александра Львовна.- И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал а почти сел. Я подошла: - Поправить подушки? - Нет,- сказал ой, твердо и ясно проговаривая каждое слово,- нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.
Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно...
Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула. Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги о кровати.
- Тяжело дышать,- хрипло, с трудом проговорил он.
Всех разбудила. Доктора давали ему дышать кислородом... После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу: - Сережа!
И когда Сережа подошел, сказал: - Истина... Я люблю много... как они... Это были его последние слова".
Когда-то в своем дневнике он записал: "Слова умирающего особенно значительны".
Утром 7 ноября в 6 часов 5 минут Толстой тихо скончался.
АФОРИЗМЫ ЛЬВА ТОЛСТОГО
* Ничто так не поощряет праздность, как пустые разговоры.
* Я бы убил себя, если бы я хотя один день не работал.
* Привычка к праздной жизни для человека хуже всех бедствий.
* Говори о том только, что тебе ясно, иначе молчи.
* Люди учатся, как говорить, а главная наука - как и когда молчать.
* Один из самых обычных и ведущих к самым большим бедствиям соблазнов есть соблазн словами: "Все так делают".
* Не обдумав поступок, будь нерешителен, обдумав, будь решителен.
* Истинная сила человека не в порывах, а в нерушимом спокойствии.
* И то, что мы называем счастьем, и то, что называем несчастьем, одинаково полезно нам, если мы смот-рим на то и на другое, как на испытание.
* Помни, что чем труднее и тяжелее обстоятельства, тем необходимее твердость, деятельность и реши-мость и тем вреднее апатия.
* Бедствие - это оселок для человеческой жизни.
*Есть люди, которые, находясь в унынии или раздражении, любуются на свое состояние, даже гордятся им. Это все равно, как, выпустив вожжи от лошади, которая несет тебя под гору, ты еще хлещешь ее кнутом.
* Самые ничтожные мелочи содействуют образованию характера.
* Будь правдив даже по отношению к дитяти: исполняй обещанное к нему, иначе приучишь его ко лжи.
* Любить - значит жить жизнью того, кого любишь.
* Женщина, старающаяся походить на мужчину, так же уродлива, как женоподобный мужчина.
* Чтобы быть истинными друзьями, нужно быть уверенными друг в друге.
* Часто люди гордятся чистотой своей совести только потому, что они обладают короткой памятью.
*Берегись всего того, что не одобряется твоею совестью.
*Совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом.
* Стыд перед людьми - хорошее чувство, но лучше всего стыд перед самим собой.
*Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного совершенства.
* Никто никогда не раскаивался, что жил слишком просто.
* Часто скромность принимается за слабость и нерешительность, но когда опыт докажет людям, что они ошиблись, то скромность придает новую прелесть, силу и уважение характеру.
* Простота. Вот качество, которое я желаю приобрести больше всех других.
* Не сознаваться в своих проступках - значит увеличивать их.
* Деятельность научная и художественная в ее настоящем смысле только тогда плодотворна, когда она не знает прав, а знает одни обязанности.
* Дело науки - служить людям.
* Знание без нравственной основы - ничего не значит.
* Каждый человек может и должен пользоваться всем тем, что выработал совокупный разум человечества, но вместе с тем может и должен своим разумом проверять истины, выработанные прежде него жившими людьми.
* Величайшие истины - самые простые.
* В мечте есть сторона, которая выше действительности. В действительности есть сторона, которая выше мечты. Полное счастье было бы соединением того и другого.
* Науки и искусства - это то, что двигает людей вперед и дает им возможность бесконечного развития.
* Не будь наук и искусств, не было бы человека и человеческой жизни.
* Читать всего совсем не нужно, читать нужно только то, что отвечает на возникшие в душе вопросы.
* Что может быть драгоценнее, как ежедневно входить в общение с мудрейшими людьми мира.
* Когда двое спорящих оба горячатся, это значит, что они оба неправы.
* Слово - выражение мысли, и потому слово должно соответствовать тому, что оно выражает.
* Слово - дело великое. Великое, потому, что словом можно соединить людей, словом можно и разъединить их, словом служить любви, словом же можно служить вражде и ненависти. Берегись от такого слова, которое разъединяет людей.
МОГИЛА ЛЬВА ТОЛСТОГО В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
В последние годы жизни Толстой неоднократно высказывал просьбу похоронить его в лесу Старом Зака-зе, на краю оврага, на «месте зелёной палочки». Легенду о зелёной палочке Толстой услышал в детстве от своего любимого брата Николая. Когда Николаю было 12 лет, он объявил семье о великой тайне. Стоит раскрыть её, и никто больше не умрёт, не станет войн и болезней, и люди будут «муравейными братьями». Остается лишь найти зелёную палочку, зарытую на краю оврага. На ней тайна и записана. Дети Толстые играли в «муравейных братьев», усаживаясь под кресла, завешанные платками; сидя все вместе в тесноте, они чувствовали, что им хорошо вместе «под одной крышей», потому что они любят друг друга. И они мечтали о «муравейном братстве» для всех людей. Уже старым человеком Толстой напишет: «Очень, очень хорошо это было, и я благодарю бога, что мог играть в это. Мы называли это игрой, а между тем все на свете игра, кроме этого». К мысли о всеобщем счастье и любви Л. Н. Толстой возвращался и в художественном творчестве, и в философских трактатах, и в публицистических статьях.
Историю о зелёной палочке Толстой вспоминает и в первом варианте своего завещания: «Чтобы никаких обрядов не производили при закопании в землю моего тела; деревянный гроб, и кто захочет, свезет или сне-сет в лес Старый Заказ, напротив оврага, на место зелёной палочки
Данная статья является продолжением статьи о методах выбора книги для чтения .
Тема выбора книг специфичная, поэтому вторая статья построена как обзор высказываний о книгах тех, кто имеет к ним самое непосредственное отношение, - писателей .
В основном мы сосредоточимся на теме потребностей в чтении. Потребности в чтении рассматриваются здесь в двух плоскостях: «Польза – Удовольствие» и «Признанное – Индивидуальный вкус».
Польза – Удовольствие
Наверное, получение удовольствия – это один из вариантов получения пользы. Но здесь мы различаем утилитарный подход, когда мы хотим получить от книги конкретные знания, и неутилитарный подход, когда мы хотим получить от самой книги общее чувство удовольствия или радости.
Писатели же очень по-разному относятся к идее полезности книг. Цицерон – за удовольствие: «Я ни во что не ставлю чтение без всякого удовольствия». Испанец Асорин еще более категоричен: «В чтение нельзя привносить никаких посторонних интересов. Только тогда можно понять, что представляет собой книга, когда читаешь ее не утилитарно».
А вот Виктор Шкловский за пользу книг: «Не бойтесь разбрасываться в чтении. Каждая книга пригодится. Надо знать даже как будто ненужное. И к ненужному относиться всерьез. Нужно его дочитывать. А к нужному надо относиться еще более серьезно». Философ же Мишель Монтень писал, что когда ему попадается в книге трудное место, он его пропускает, так как видит в чтении форму счастья.
Герман Гессе констатирует, что в жизни ориентация и на пользу, и на удовольствие часто бьет мимо цели: «Одни смотрят на чтение как на преимущественно трудный, но неизбежный путь к «образованию». Для других же чтение – легкое удовольствие, способ убить время».
Наверное, в наше время интернет-поиска утилитарный подход к чтению художественной литературы с целью получения каких-то конкретных знаний выглядит немного устаревшим. Тем более с учетом скептичного замечания Владимира Набокова : «Может ли кто-либо быть настолько наивным, чтобы думать, что он или она сумеют узнать что-нибудь о прошлом из тех пухлых бестселлеров, которые распродают книжные клубы под названием исторических романов? Ну а что относительно шедевров? Можем ли мы положиться на картину землевладельческой Англии с баронетами и пейзажными фонами, нарисованную Джейн Остин, если все что она знала – это гостиная священника? Правда в том, что великие романы – это великие сказки».
Зато другой утилитарный мотив, похоже, остается по-прежнему актуальным: людям и ныне неудобно бывает не знать, что же там написали эти знаменитые Толстой или Шекспир. И хорошо, что такой социальный мотив срабатывает, потому что некоторые из них постепенно втягиваются в чтение и начинают читать уже просто потому, что самим хочется.
Трудно не согласиться с Гельвецием , что никогда не может перестать нравиться книга, достоинство которой заключается в тонкости наблюдений над природой человека и вещей. Да, наверное самое полезное и не устаревающее в романах – это раскрытие внутреннего мира и психологии людей, их героев. Стоит признать, что ни учебники психологии, ни интернет-поиск до сих пор не могут справиться с этой близкой каждому из нас задачей.
В целом, к получению пользы от чтения хорошо применим известный подход дзен-буддизма – откажись и получишь: наибольшую ценность от прочтения книги получаешь, когда просто с удовольствием ей следуешь, не думая о пользе.
Признанное – Индивидуальный вкус
Хосе Ортега-и-Гассет отмечает, что дело даже не в том, что книг слишком много, а в том, что они постоянно производятся в угрожающем количестве. С этим-то во многом и связана сложность выбора книги. И бедный читатель вынужден либо полагаться на вкусы других (классика, рецензии критиков и т.д.), либо пытаться подбирать книги в соответствии со своим собственным вкусом.
По-видимому, второй путь труднее и предполагает наличие уже сложившихся литературных предпочтений. Тем не менее, именно его писатели обычно находят более верным. Так, единственный совет, который дает Вирджиния Вулф в отношении чтения, - это не прислушиваться к чужим советам, а следовать собственным наклонностям.
А Габриель Гарсиа Маркес признается, что книги, которые ему нравятся, нравятся не потому, что он считает их лучшими, но в силу самых разных причин, далеко не всегда поддающихся объяснению. Так, одной из таких книг для него является «Тарзан у обезьян» Берроуза.
В рамках такого индивидуального подхода находится и мнение Х.Л. Борхеса , что самое главное в авторе – это его интонация. Ведь вряд ли вам удастся передоверить критику или кому-либо еще задачу расслышать такую интонацию.
Конечно, большинство писателей ценит общепризнанную классику. «Читайте в первую очередь классические произведения, а то иначе вы не успеете это сделать!» - настойчиво советует Генри Дэвид Торо . Та же Вирджиния Вулф считает, что нужно знать старых писателей, чтобы верно постичь новых.
Герман Гессе же считает полезным знакомство читателей с наиболее ценными из общепризнанных произведений: «Вокруг так называемых «классиков» процветает слишком много лицемерия и поверхностного культа. Но хорошо знать самых великих - необходимо, прежде всего – Шекспира и Гёте».
Впрочем, следует отметить, что дилемма «признанное – индивидуальный вкус» важна именно для процесса выбора книги. У людей, руководствующихся разными критериями, результат вполне может оказаться одним и тем же. Например, один выбрал «Трех товарищей» Ремарка потому что это известное произведение, а другой – решил его перечитать, потому что оказался в созвучном душевном состоянии.
В заключение несколько отдельных советов писателей, связанных с выбором и чтением книг:
Лев Толстой : «Читать всего совсем не нужно, читать нужно только то, что отвечает на возникшие в душе вопросы»
Иосиф Бродский : «Я не призываю к замене государства библиотекой – хотя мысль эта неоднократно меня посещала, - но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя»
Андре Моруа : «Для первого знакомства с автором вполне разумно одолжить книгу на время. Как только мы убедились в духовной или художественной ценности книги, следует ее приобрести»
Карел Чапек : «Остается лишь удивляться почему, раз уж издаются книги для детей и подростков, никто до сих пор не додумался издавать книги с таким же точно указанием, что они адресованы молодым ослам или старым хрычам, разведенным дамам или брюзгливым холостякам»
«В постели как-то плохо идут стихи, постель – царство прозы; стихи же обычно читают, примостившись на самом краешке стула, словно птичка на ветке»
«Толстые романы хороши в непогоду и метель: чем сильнее ненастье – тем толще роман»
Надеюсь, что приведенные здесь высказывания писателей о книгах и чтении оказались для вас полезными. Основная часть цитат писателей о книгах подобрана из сборника Человек читающий (Homo legens, М., 1990), но не только:-)
К классикам обычно относятся с пиететом, но и они иногда допускают ошибки в своих произведениях. Об этом можно прочитать в статье об убедительных ошибках поэтов .
Просто воспользуйтесь кнопками сетей ниже .
Это была одна из моих причуд. Собственно, что я знаю об Эйнштейне? Он подарил людям теорию относительности. И ещё, как я слышала, он долгие годы ходил в одной и той же куртке, которая при надобности заменяла ему официальный пиджак. Больше я ничего не знаю об этом человеке.
Наверное, его очень, очень интересовала неизвестная мне таинственная теория.
А меня интересовали перевоплощения. Это такая вещь, когда забываешь, что ты — это ты, и начинаешь представлять себя тем, кого пока ещё совсем не знаешь.
Мне приходилось бывать трамваем; мои суставы звенели, в моих проводах гудели токи высоких напряжений... мне необходимо было лететь, чтобы успеть в срок привезти к цели учёных, матерей с ребятами, юных влюблённых... и я летел. Трамвай — очень важное звено в жизни города!
Но не у всех получается успевать. Вот огрызок замечательного карандаша, выкинутого из-за своего роста каким-то небережным человеком... Грифель готов к работе, но уже не успеет провести свою неповторимую линию, если его не подберут заботливые руки.
Или рубанок — знаете, как чувствует себя рубанок, недавно попавший в тёмную пыльную кладовку, где никто уже не помнит таких вещей, как Солнце и Рабочие руки? Сколько веры нужно такому рубанку, чтобы не заржаветь!
А сегодня я — Эйнштейн.
Тёмным зимним вечером я выхожу от бабушки и направляюсь к остановке... Нет, пожалуй, раз я Эйнштейн, то я прохожу мимо. Ведь непростительно тратить деньги на билет, когда они нужны для исследований, и непростительно лишать себя времени для уединённого размышления.
Мимо катят усталые автобусы. Толкаются внутри, в тепле, сытые недовольные люди.
Эх, люди, люди! Знаете ли вы, что в этот морозный вечер где-то по улице идёт великий человек? Он счастлив, этот человек, и что ему излишество машин, когда у него и без того есть ноги? Негасимое пламя творческой мысли — вот без чего невозможно существование человека.
О, если бы можно было отдавать всё свое время мысли и работе! Но мама сказала мне утром:
— Купи хлеба. Два батона и сахарные булочки. Купи хлеба… Альберт.
Я должен накормить семью. И я иду в магазин.
Хлеб!.. Если бы у меня теперь были деньги, я бы купил четверть ржаной краюхи и ел бы её весь день, или даже два, а может быть, забыл бы о голоде и отложил всё без остатка на будущую подзорную трубу для исследований дальних миров. Ах, люди, вы не знаете, как дорого стоят Эйнштейнам их подзорные трубы и скольким ради них приходится поступиться. Пожалуй, надо купить ещё бумаги для записей, но тогда доживу ли до трубы? Нет, нет, на бумаге тоже можно сэкономить, — я буду запоминать. Сейчас зима, и удобно вести расчёты на заледенелом стекле или даже палочкой на снегу. Потом, холод помогает забыть о голоде, либо наоборот — голод делает холод смешным... а Теория Относительности, соотнося всё это со звёздами, заставляет всё моё существо ликовать, обращая взор к небу. Звёзды! Попробуйте-ка отнимите у меня мои звёзды!
Да нет же, что я говорю — наоборот, возьмите. Возьмите все, все мои звёзды — ах, если бы вы смогли увидеть хоть одну! Но ничего, когда у меня наконец-то будет труба — может быть, вы хоть тогда захотите взглянуть через неё наверх?
Но вы сидите в тёплых автобусах, и они относят вас прочь от звёзд к телевизорам и кроватям, к которым вы относитесь, как к устойчивому и непреложному...
В этой Беспредельности, где воздух наполнен голосами дальних галактик, а Земля — крошечная в огромном космосе точка, но всё-таки наша родная планета — задыхается от автобусной гари, захлёбывается вулканическими всхлипами… в этом напряжённом мире кто-то может ссориться из-за неприбитого гвоздя и недосоленного супа! Люди! Корабль ваш тонет, бросайте свои сундуки, бегите к вёслам, закрывайте собой пробоины, вами же и сделанные... Никто не спасёт вас, кроме вас самих!
А я ведь выживу. Выживу в холоде, голоде, враждебности — выживу и сделаю всё, что смогу, чтобы хотя бы на крошечный вздох приблизить к вам Небо. Об одном прошу вас — возьмите! Сумейте хотя бы взять, и может быть, когда-нибудь научитесь и давать. Может быть, ещё чуть-чуть корабль планеты продержится. Может быть, продержится, и успеет прийти новый Эйнштейн, я знаю, он придёт, он будет идти от бабушки домой с сахарными булочками в пакете, и вдруг остановится и крикнет громче грома:
— Что сделаю я для людей?!*
А может быть, и не крикнет, а только горько заплачет, упав на колени в снег — от того, что не смог и десяти минут пробыть Эйнштейном, от того, что слишком тяжела оказалась ноша...
Но он встанет, этот юный Эйнштейн, и упрямо пойдёт вперед, навстречу работе — потому что тот, кто ощутил Беспредельность, не сможет больше хвататься за свой сундук. Вот это уж я знаю совершенно твёрдо.
январь 1997
* Из горьковской легенды о Данко
Первый ее сборник вышел в 1913 году и был хорошо оценен критикой, после чего Крандиевская-поэтесса надолго замолчала, а причиной тому был наш герой. Зимой 1913–1914 года начался их роман, сначала платонический и очень осторожный, даже не роман, а пролог к роману. «Я вас побаиваюсь. Чувствую себя пошляком в вашем присутствии», - признавался Толстой Крандиевской и свою книгу «За синими реками» надписал так:
Не робость, нет, но произнесть
Иное не покорны губы,
Когда такая нежность есть,
Что слово - только символ грубый.
Это был весьма изысканный флирт между замужней дамой и женатым, хотя и стоящим на грани разрыва с женой человеком, между ними было мало сказано слов, которые можно было бы истолковать как декларацию о серьезных намерениях, но несомненно что-то было. Однако весной граф уехал с Софьей Исааковной в Анапу в гости к молодой поэтессе Кузьминой-Караваевой, которая незадолго до того разошлась с мужем и родила дочку Гаяну. Из Анапы Толстые перебрались к Волошину в Коктебель, но вместе там жили недолго: в Крыму произошел окончательный разрыв, Софья Исааковна отправилась в Париж, где по семейной легенде она увлеклась художником Милиоти, а Толстой остался один - фактически холостой, свободный и беззаботный. Если граф и думал о Крандиевской в Коктебеле, если и лежала, пользуясь выражением из Чехова, ее тень на его душе, то виду он не подавал, зато за молоденькими женщинами и девушками ухлестывал с большим удовольствием.
Одна из них была семнадцатилетняя балерина Маргарита Кандаурова. И вот тут Алеханушка пропал, погиб, влюбился… Балерина свела его с ума, и он сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться.
Но вмешалась война…
«Сейчас все интересы, вся жизнь замерла, томлюсь в Москве бесконечно, и очень страдаю, потому что ко всему люблю девушку, которая никогда не будет моей женой… - писал он Бострому. - Я работаю в “Русских ведомостях”, никогда не думал, что стану журналистом, буду писать патриотические статьи. Так меняются времена. А в самом деле я стал патриотом. Знаешь, бывает так, что юноша хулит себя, презирает, считает, что он глуп и прыщав, и вдруг наступает час, когда он постигает свои духовные силы (час, которому предшествует катастрофа), и сомнению больше нет места. Так и мы все теперь: вдруг выросли, нужно делать дело - самокритике нет места - мы великий народ - будем же им».
Это письмо примечательно многим. Прежде всего своим тоном - не письмо, а набросок статьи, манифеста с ярко выраженной позицией. Толстой - оборонец, Толстой - патриот, Толстой - великодержавник. Не мальчик - но муж.
«Мы даже не знали - любим ли мы нашу страну, или так - проживаем в ней только?» Война пробудила «величайшее понятие, таинственное по страшному могуществу своему: слово - отечество».
Когда цифра 14 перевернется и превратится в 41, он напишет еще более яростно и снова подтвердит то, что уже было им сказано (правда, ключевым словом станет не Отечество, а - Родина), а девушка, упомянутая в письме к отчиму, и есть Маргарита Павловна Кандаурова, отношения с которой у Толстого действительно не сложились, но кровушки у него она попила немало.
Трудно сказать, чем Толстой ее не устраивал. Скорее всего, в 17 лет получить предложение от серьезного и успешного мужчины, который был вдвое ее старше, и почувствовать себя его невестой ей льстило и кружило голову, но всерьез замуж она не собиралась. Да и опять же искусство, сцена…
«Я считала, что для Алексея Николаевича, несмотря на его страдания, это было объективно удачей: молодая, семнадцатилетняя балерина, талантливая и возвышенная натура, все же не могла стать для него надежным другом и помощником в жизни и труде», - писала позднее Дымшиц с долей легкой снисходительности.
До нас не дошли письма Толстого к невесте, но сохранились его письма, шутовские и серьезные, к ее дядюшке Константину Васильевичу Кандаурову.
«Милый Костя, у меня такое тяжелое настроение, что я прошу твоего совета. Мне кажется, что Маргарита совсем не любит меня, ей не нужна моя любовь. За все время я не получил от нее ни строчки, не знаю, здорова ли она, почему она не может исполнить такой пустяшной просьбы, как прислать мне образок на шею Иверской Божьей Матери, я очень хотел бы его иметь. Мне было бы гораздо легче, если бы Маргарита написала мне, что не любит, попросила бы оставить ее. Не знаю, какой властью, но я прикован к ней, я связан, я не могу жить, весь мир кажется мне пустым, и самое тягостное - неизвестность, неопределенность. Пусть она напишет серьезно и просто, если не любит, скоро ли и как, я не знаю, но, м.б. смогу повернуть на иную колею жизни. Я же знаю - ничем на свете нельзя заставить себя полюбить, любовь покрывает нас как огонь небесный. К тому же мне кажется, что я стар и безобразен и слишком смутен для Маргариты. Но, Господи, как бы я мог ее любить; но вот это самое не нужно, обычно, никому, потому что любят не за что-нибудь, а так.
Узнай что-нибудь, милый Костя, и напиши мне поскорей или телеграфируй ».
Тем же числом датировано и письмо Толстого Крандиевской:
«Пишите мне… сходите на премьеру “Выстрела”, мне будет приятно».
Так он гонялся за двумя зайцами, точнее гонялся за одним, а второго не выпускал из виду. Но главное, что он делал в эти годы, - он работал на войну. Пойти на фронт добровольцем, как Гумилев, Толстой не мог, военный призыв ему не грозил, так как граф имел освобождение от службы по причине повреждения лучевого нерва (эту травму он получил летом 1901 года, когда сильно поранил руку), и тогда Толстой стал военным корреспондентом. В последних числах августа 1914 года он выехал на фронт, сначала прибыл в Киев, оттуда поехал дальше на запад в Ковель, во Владимир-Волынский, Лещево, Черновцы, Томашево, Тасовицы, Холм. Вероятно, он писал об этих путешествиях Маргарите, но не ей одной.
«Милая Наталья Васильевна, сижу на маленькой станции, дожидаюсь киевского поезда, четыре дня мы скакали в темпе по лесам и болотам по краю, только что опустошенному австрийцами. Мы ночевали в разрушенных городах, в сожженных деревнях, среди голых полей, уставленных маленькими, только что связанными крестами. В лесах до сих пор ловят одичавших австрийцев».
Крандиевская получала письма Толстого, работая медсестрой в госпитале, куда пошла добровольно под влиянием такого же патриотического импульса - позднее это войдет в «Хождение по мукам»: прежде чем написать один из двух своих главных романов на бумаге, Толстой писал его в жизни.
А между тем Маргарита считалась невестой нашего мастера всю осень 1914 года, но чем дальше, тем сильнее его тянуло к другой, более зрелой, душевной, способной утешить и понять. Он приходил к Крандиевской домой, засиживался до ночи, они разговаривали часами напролет, и двусмысленность этих встреч увеличивалась раз от раза, но от дома Толстому не отказывали, и тайны из своих матримониальных планов он не делал и сомнений не скрывал:
«Маргарита - это не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой. И как все это уложить в форму брака, мне до сих пор неясно».
Однажды он попросил разрешения прийти с невестой. Крандиевская согласилась.
«Маргарита сидела напротив меня. Скромная, осторожная, она вздрагивала от неумных возгласов Толстого и при каждом новом анекдоте поднимала на него умоляющие глаза, но он не замечал этого.
Я оценивала ее положение: слишком юна, чтобы казаться элегантной. И волосы на пробор, чересчур старательно, по-парикмахерски, уложенные фестонами, и ниточка искусственного жемчуга на худеньких ключицах, а главное, напряженное выражение полудетского личика: Боже упаси, не уронить собственного достоинства! - все это было скорее трогательно, чем опасно. Нет, никакая не соперница!»
Все зависело лишь от нее самой. Однако разобраться и с собой, и со своими домашними было не просто. Муж, сын, родня…
