Записаться на прием

Феномен «мертвой матери»

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ ВЕСТНИК
№ 10, 2002

О. Павлова

«Основное настроение человека - депрессия за исключением праздников».
Д.Винникотт

Эту статью мне хотелось бы посвятить рассмотрению некоторых, на мой взгляд, основных особенностей феномена «мертвой матери», его теоретических и клинических аспектов. Затронутая нами проблема приобретает в настоящий момент особую значимость в клинике психических заболеваний, так как она имеет самое непосредственное отношение к травме и к депрессии, которые в последнее время стали актуальными факторами психической патологии в современном мире и в частности в России.
Феномен «мертвой матери» был выделен, назван и изучен известным французским психоаналитиком Андре Грином сравнительно недавно. В работе «Мертвая мать», вышедшей в свет в ] 983 году, и пока не переведенной на русский язык, Грин использовал в качестве парадигмы изучения психических явлений детский ответ на травматическое разрушение связи между ребенком и матерью на самых ранних периодах жизни индивидуума. Эта работа поднимает определенные фундаментальные теоретические вопросы в отношении реконструкции прошлого и взаимосвязи между травмой в младенчестве и раннем детстве и последующей психопатологией. Введенное им в психоаналитическое употребление символическое понятие «мертвая мать» можно по праву назвать базовым по отношению к исследованию происхождения травмы и проблем ее реконструкции. А также очень важно отметить, что феномен «мертвой матери» может быть увиден как освещающий некоторые основные моменты психодинамики личности в парадигме практики и теории психоанализа.
Исследуя истоки развития личности в онтогенезе, Андре Грин вслед за Карлом Абрахамом считает отнятие от груди центральным моментом в психоэмоциональном развитии ребенка. Но, в отличие от многих других исследователей, он говорит о том, что потеря груди не всегда становится драматичной для ребенка. «Страх, тревога потери объекта живет в каждом из нас», - пишет Андре Грин, и для нарушения развития, с его точки зрения, должны быть созданы необходимые условия. В качестве главного пре-диспозиционного фактора, способствующего психической травма-тизации, он выделяет депрессию матери. В этом отношении важно сразу отметить, что материнский аффективный уход от младенца или маленького ребенка это относительно часто встречающийся, общий случай, в то время как, например, синдром «мертвой матери», который обнаруживает тяжелую психопатологию, является достаточно редким в клинической практике. Важную роль в разнообразии реакций ребенка на эмоциональное отсутствие матери играют внутрипсихические селективные процессы, работающие над изживанием травмы. В связи с этим А. Грин акцентирует наше внимание на имеющей место разнице в депрессивном существовании матери либо как на хронически депрессивной, либо как на матери, которая внезапно на один день становится таковой.
Что же может стать причиной, погружающей мать в депрессию? А. Грин выделяет следующие жизненные стрессовые ситуации: обман мужа, смерть родителей, прерывание беременности, выкидыш. Эти моменты, запускающие депрессию женщины, что имеет большое значение в клинике аффективных нарушений, могут быть передающимися из поколения в поколение от матери к дочери. Для описания этих случаев Грин использует термин С. Ле-бовиси «трансгенерационная передача». Мы не случайно акцентируем внимание на этих идеях - они имеют непосредственное практическое применение в психотерапии пациентов с тяжелыми депрессиями. Проведение параллели между материнской депрессией и запускающими ее факторами у пациента с аффективной патологией приводит не только к имеющему особую терапевтическую ценность пониманию того, что мать была больна, но и к осознанию идентификации с матерью и с ее расстройством. Смещение акцента у одной моей пациентки с переживания матери как не желающей понять ее и дать ей то, что она просит, а именно позитивные чувства любви и привязанности, на восприятие матери, как не могущую их дать, привело к серьезным терапевтическим сдвигам в нашей работе с ее депрессивным мироощущением.
В терапии пациентка К. смогла отделить свой мир от ощущения себя существующей в фантазии с кладбищами, гробами и мертвецами, то есть от мира матери, живущей неоплаканной потерей внезапно ушедшего из жизни мужа. И что удивительно, она смогла в терапии протянуть трагическую ниточку событий вглубь времен, и «вырисовалось древо жизни с корнями, погруженными в прошлое» (Лебовиси С, 1996). Как оказалось, дедушка, муж бабушки моей пациентки по материнской линии, по семейному преданию, погиб очень молодым, когда мама моей пациентки была еще маленькая. Суть произошедшего заключ&тась в том, что он знал, что погибнет, и бабушка это знала, но не удержала его. Такая же «случайность» имела место и в семье моей пациентки, когда ей было 7 лет. Ее отец, улетая на самолете в отпуск, почему - то предполагал, что самолет разобьется и мама тоже магически чувствовала, что может случиться непоправимое, и все-таки отпустила его. Данная семейная история является своего рода «трансгенерационным мандатом» С.Лебовиси, передающимся из поколения в поколение в данном случае от бабушки к матери и до моей пациентки. Это повторение драмы прошлого в терапии мы с моей пациенткой смогли увидеть воочию, когда ее гражданский муж собрался ехать в Чечню на поиски своего пропавшего друга. В тот момент моя пациентка пришла ко мне на встречу со словами, что она думает, что ее мужчина погибнет, и она останется безутешной вдовой, и она точно знает это, но не может его не отпустить. Поднятые ситуацией переживания вывели нас на мысль о том, что есть некая связь между ней, матерью и бабушкой, которая обеспечивает некую преемственность и принадлежность ребенка этого рода к матери. Счастливая девочка и недепрессивная молодая женщина, имеющего живого мужа не могла бы быть дочерью своей матери. Целью мандата было передать потерю и существование в депрессии, дабы сохранить пространство отношений и связь с матерью.
Что же мы видим в этой особой реальности, в пространстве ранних диадных отношений? Мать, по мнению А. Грина, находится рядом с ребенком и в то же время она погружена в состояние депрессии. Ребенок не знает, что заботит мать. Эмоционально отвергающая ребенка мать не может понять его и, соответственно, дать то, что ребенку надо. Сложившаяся ситуация приводит к серьезным изменениям в психике ребенка, который не знает, что же на самом деле происходит. Именно в этот момент ребенок теряет всякое значение отношений с матерью, что в последствии в течение жизни найдет отражение в обесценивании и потере отношений с другими людьми. Мы можем резюмировать, что чувство, которое устанавливается у ребенка в самых ранних отношениях с его матерью, является базовым, на основании которого и складывается его дальнейшие взаимодействие с другими людьми. Приходя в терапию, пациенты с такими трудностями психического функционирования не могут понять, как аналитик может помочь им в их тяжелой жизненной ситуации. Ими, как правило, владеет сильный страх формирования отношений. По этой причине они с трудом устанавливают перенос, и, если это все же происходит, то проецируют на психотерапевта образ своей депрессивной матери, видят терапию как «мертвые отношения» и в соответствии с этими переносными условиями испытывают в анализе чувства, что это все только некоторое добавочное страдание к уже имеющемуся у них. В качестве примера отвержения терапевта пациентом как реального помогающего объекта, приведу небольшой, но точно отражающий описанную нами проблематику «мертвого анализа» и «мешающего аналитика» фрагмент из первого сна, принесенного моей пациенткой в терапию: " Я тяжело иду в гору, у меня в руках велосипед, на котором я не могу ехать, и я вижу женщину, она идет со мной рядом и запихивает палку в крутящееся колесо велосипеда«. Спектр оценок пациентов с феноменом «мертвой матери» колеблется от полного игнорирования психотерапевта и его роли в судьбе пациента до активного непринятия всего комплекса мероприятий анализа.
В настоящее время некоторыми исследователями феномен «мертвой матери» рассматривается не как единое пространство психического расстройства, а как область нарушений, имеющих некоторое психопатологическое разделение. Например, А. Мо-делл (Kohon, 2000) предлагает ввести следующие клинические категории и отделить синдром «мертвой матери» от комплекса «мертвой матери». Термин «синдром «мертвой матери», с его точки зрения, может быть использован для того, чтобы описать в крайней степени злокачественный клинический симптомоком-плекс, который А. Грин видит как ситуацию, при которой имеет место первичная идентификация с эмоционально мертвой мате-, рью. В то время как термин «комплекс «мертвой матери» А. Мон-Делл предлагает использовать для того, чтобы показать возможность целого спектра индивидуальных ответов ребенка на хронически депрессивную, эмоционально отсутствующую мать. Как пример комплекса «мертвой матери» А. Монделл приводит воспоминания известного психоаналитического исследователя Гюн-трипа. В работе «Мой опыт анализа с Фейерберном и Винникоттом» Гюнтрип рассказывает о том, как он реконструировал с Д. Винникоттом свой детский опыт депрессивной и эмоционально недоступной матери, не смотря на то, что сам он не страдал от синдрома «мертвой матери». В Гюнтриповских исследованиях самого себя можно обнаружить лишь некоторое присутствие комплекса «мертвой матери», который в его случае не вел к эмоциональной омертвелости, то есть идентификации с депрессивной матерью и выражался только в гиперчувствительности к шизоидным состояниям ухода других людей. Сходное проявление патологии комплекса «мертвой матери» я наблюдала в процессе первого года психотерапии с одним моим нарциссическим пациентом. У данного пациента я не обнаружила тотальной идентификации с мертвой матерью. Но, не смотря на то, что он был в достаточной мере эмоционально наполненным, он очень остро, агрессивно реагировал на проявление малейшего невнимания по отношению к его личности со стороны работников сферы обслуживания. Эти эпизоды игнорирования оценивались им как недопустимая оплошность с их стороны, за которую «менеджеров, занимающихся непонятно чем, надо выгонять с работы». Такие моменты вызывали у него бурю агрессивных чувств. Мой пациент считал, что это их «долг». Он с ударением произносил словосочетание «святая обязанность», за которую они получают деньги, заметить его, стоящим у справочного окошка и заняться им, или объяснить ему, почему в данный момент они не могут уделить ему внимание, иначе его чувства становятся нестерпимыми и ищут выход лишь в частично осознаваемом им агрессивном поведении. Я интерпретировала его возмущение как «младенческий плач», как попытку привлечь мое внимание, которое он не чувствовал из-за активации трансферентных переживаний комплекса «мертвой матери». В этот момент, возможно, он бессознательно ассоциировал меня со своей матерью и внутренне ощущал, что для того чтобы ему докричаться до «эмоционально глухой» матери ему надо делать это сразу и изо всех сил.
Рассмотрим теперь некоторые другие интересные с клинической точки зрения особенности феномена «мертвой матери». По мнению А. Монделла, комплекс «мертвой матери», функционирующий в психике индивида, не развивается с течением времени в синдром «мертвой матери». Таким образом, мы фактически имеем две независимые составляющие феномена, которые, как мы рассмотрели ранее, принимаются разными авторами, и в том числе А. Грином, как два различных самостоятельных психических нарушения. К примеру, ранняя потеря мысленного объекта, всегда удовлетворяющего, с точки зрения А. Грина, может приводить к двум исходам: к депрессии или к пустоте психоза. А. Грин называет ощущение переживаемой индивидом тотальной пустоты - бланковой депрессией, которая имеет отношение к отсутствию эмоционального вклада или декатексиса. Эти декатектированные состояния возникают из-за потери значения отношений, о чем мы уже упомянули выше. Как образуется эта пустота? Для этого мы остановимся более подробно на описании процесса катексиса. Мы знаем, что каждый образ или объект в психике человека обязательно катектируется. Это значит, что в его психическую репрезентацию происходит некоторое энергетическое вложение.
Таким образом, по А. Грину, «катексис» - это то, что делает жизнь человека плохой или хорошей, но обязательно имеющей значение. Важным моментом является также утверждение А. Грина, что человек открывает катексис только тогда, когда ощущает, что теряет его. Эта потеря катексиса, которая играет ключевую роль в формировании феномена «мертвой матери», происходит приблизительно на 8-9 месяце первого года жизни ребенка, когда формируется привязанность к матери. В этот же момент ребенок начинает узнавать фигуру отца, как третье лицо, участвующее в его отношениях с матерью. Но сам «комплекс или синдром „мертвой матери“», по мнению А. Грина, проявится значительно позже, уже в Эдиповой ситуации. В этот момент среди прочих психодинамических факторов отмечается присутствие сильного желания матери в Эдиповой констелляции. Но это желание, по мнению А. Грина, не включает в себя мать, оно имеет вложенный неизвестный объект тяжелой утраты. В этот момент у ребенка может наблюдаться компенсаторная преждевременная привязанность к отцу. В случае младенца женского пола данные отношения сильно эротизируются, девочка думает, что хоть отец сможет быть эмоциональным и «спасет» ее. Но нередко бывает так, что отец оказывается таким же неспособным, как и мать. Описывая происходящее, А. Грин использует понятие «мертвого отца» по аналогии с феноменом «мертвой матери». Но все же, главным фактором формирования феномена «мертвой матери» являются особенности диадных отношений, заложенные ранее, и которые характеризуются как имеющие в своей основе амбивалентную привязанность. На физиологическом уровне мать может оказывать идеальный уход, но эти манипуляции со стороны матери над ребенком имеют невротический вид: насильное кормление ребенка, когда он не хочет или грудь выдается «строго» по часам, стерильное соблюдение чистоты, бесконечная «глажка» пеленок вместо живого общения с ребенком, раннее приучение к горшку. Когда такая мать берет ребенка на руки, мы можем наблюдать демонстрацию отвержения матери со стороны ребенка: он выгибается дугой, отворачивается. В этом ребенке не отражается любовь матери, которая все поглощает сама, и в психическом ребенка возникает «черная дыра». Такая эмоциональная пустота, яма, чернота сопровождается интенсивными переживаниями тревоги. Эта сильная тревога, не является кастрационной, имеющей отношение к Эди-повому комплексу, а скорее возникает вследствие потери объекта. В данном случае мы можем говорить о сепарационной тревоге, обусловленной душевной раной, не связанной с телесными повреждениями как при страхе кастрации на фаллической стадии. Одна моя пациентка, ощущающая постоянное беспокойство по поводу своей матери, рассказывала, что все лучшее, все лакомые кусочки доставались и достаются не ей, а ее матери. Она твердо уверена в этом, что так было всегда, даже когда она была совсем маленькая,. Именно ее мать занимает место в «центре тепла», а о себе она говорит: «я всегда с краешку, чуть - чуть греюсь». Пациентка К. произносит эти слова с горечью, болью и обидой.
Такая вышеописанная нами «дыра» в психике индивидуума является следствием наблюдаемого деструктивного материнского отношения к ребенку. Ребенок теряет свою мать, но не реальную, а воображаемую, и у него к матери на этом этапе не возникает ненависти, вместо нее есть только рана и боль как реакция на душевную травму. С утратой символического объекта осуществляющего первичный уход теряется либидонозно-сексуальный ка-тексис, не происходит либидонозного вложения в объект. В этот момент ребенок погружается в депрессию и перестает развиваться. Это может выражаться в сильном замедлении физического развития, особенно отражаясь на росте ребенка. Эти дети часто имеют недостаточный для них рост и вес. Такой процесс либидонозного изымания объекта матери из «головы» ребенка А,Грин называет декатексисом или психическим убийством матери ребенком.
На втором этапе формирования структуры «„мертвой матери“» происходит бессознательная идентификация с мертвой матерью и вторичное заполнение образовавшейся «дыры» ненавистью, что может выражаться в зеркальной симметрии отношений между матерью и ребенком. Как пример можно привести слова одной моей депрессивной пациентки о том, как они с мамой обмениваются взглядами ненависти: в глазах матери она видит отражение своих скрываемых чувств.
Обобщая вышеизложенное, можно сделать следующий вывод, что феномен «мертвой матери» является следствием двух целенаправленных движений в одном процессе потери: сначала преобразование и аннулирование вклада первичного материнского объекта и затем идентификация с инкорпорированным объектом, который на деле оказывается мертвым.
Еще одним важным моментом, который стоит отметить, является то, что в описании процесса интернализации «мертвой матери» как объекта А. Грин использует термин «имаго», так как он имеет непосредственное отношение к конструкции пациента или, по - другому, к внутренней репрезентации матери, которая не обязательно эквивалентна памяти о настоящей личности матери. Употребление термина «имаго» указывает нам, прежде всего, на то, что идентификация с «мертвой матерью» является бессознательной. Но при этом, однако, все же нельзя совсем исключить роль исторической матери в образовании ее внутренней объект -репрезентации. По этой причине необходимо более подробно остановиться на некоторых моментах исследований, связанных с интернализацией образа матери. Надо сразу отметить, что на сегодняшний момент имеются разные взгляды на некоторые проблемы, связанные напрямую с комплексом и синдромом «мертвой матери». Например, точка зрения А. Монделла отличается от выводов А. Грина в одном очень важном моменте. Последний утверждает, что успешная психотерапия пациентов может открыть память о периоде материнской эмоциональности, который предварял ее депрессию. Изученные же А. Монделлом случаи подтверждают, в отличие от гриновских примеров, совсем другой жизненный сценарий. Материнская мертвость, по мнению А. Монделла, не переживается как дискретный эпизод с началом и концом. Таким образом, он не находит того периода, где мать была бы эмоционально жива. С точки зрения пациентов А. Монделла, реконструкция образа матери, приводит их к тому, что мать видит-, ся ими скорее как имеющая постоянный характерологический дефицит, нежели чем страдающая от временно ограниченной депрессии. А. Монделл отмечает, что некоторые его пациенты вообще не распознавали материнскую депрессию как таковую. Исходя из этого соображения в многих случаях работа психоаналитика по реконструкции материнского эмоционального отсутствия и депрессии имеет важный терапевтический эффект, так как некоторые из этих пациентов свято верят в то, что их мать отвернулась от них из-за присущей им от рождения дефективности и плохости.
Феномен «мертвой матери» может также иметь место в случае, если мать отрицает, что у ее ребенка есть внутренний индивидуальный мир, отдельный от ее собственного. Этот факт может быть связан с отсутствием у нее опыта переживания чувственного мира других людей. Последствия такого отрицания матерью внутреннего мира ребенка могут быть опустошающими. Признание уникальности психического мира ребенка матерью будет эквивалентно признанию, что он психически живой. Если этого не происходит, то налицо некий факт отрицания матерью, что этот ее ребенок - живой человек. Следующим шагом в этом направлении будет вывод о том, что такие чувственно неспособные матери, не признавая психическую живость своих детей, желали, чтобы их дети не существовали, чтобы их младенцы были мертвы. Такому ребенку не пожаловано разрешение быть личностью, существовать как имеющему мир, уникальный и отдельный от материнского. Таким образом, непризнание матерью детской психической живости ощущается ребенком как отказ в разрешении к его существованию. Такой отказ ребенку, в свою очередь, приводит к запрещению всех желаний младенца. Это может быть сформулировано следующим образом: если кто-то не имеет права существовать, значит, этот кто-то не имеет права и желать. Отсутствие желаний у ребенка с синдромом «мертвой матери» со временем трансформируется в неспособность испытывать удовольствие. Важно, что у такой личности отсутствует удовольствие от себя самого и собственного существования, удовольствие от «просто быть». И если ему каким-то образом все же удается получить хотя бы небольшое удовольствие, у него складывается стойкое убеждение, что за ним должно последовать наказание.
Есть еще один аспект феноменологии «мертвой матери», указанный А. Монделлом, который обязательно нужно здесь рассмотреть. Он имеет отношение к обработке аффектов. Всеми признано, что нарушение в ранних отношениях между матерью и ребенком вносит свой вклад в относительную неспособность ребенка регулировать свои аффективные реакции. Это положение базируется на том, что младенческие гомеостатические процессы регулируются совместно и ребенком и матерью. Это нарушение в регулировании аффектов может нарастать из-за асинхронное™ в детско-материнских отношениях, так как в соответствии с теорией Биона мать является контейнером и инициатором первоначальной детской тревоги. Наблюдаемый у ребенка страх переживания интенсивных чувств убеждает нас в том, что его аффекты в действительности неконтролируем ы. Если мать эмоционально недоступна для ребенка, она также дистанцирована от себя самой и от своего тела и эта диссоциация между душой и телом транслируется ребенку. Таким образом, мать доказывает свою неспособность содействовать ребенку в его переживании аффективного опыта. В этих условиях самость ребенка будет затоплена или перевернута вверх ногами.
В ряду многих других исследователей феномена «мертвой матери» мы по праву можем назвать имя Даниила Штерна. Он в своей работе «Один способ сделать из ребенка больного», признает, что написал ее под влиянием концепции «мертвой матери» А. Грина. В своих наблюдениях за младенцами, перекликающихся с психоаналитическими исследованиями первого года жизни ребенка Р. Шпица, Д. Штерн увидел и описал младенческую микродепрессию, являющуюся результатом неудачных попыток оживить мать:
«Мать прерывает контакт глазами и не делает попыток восстановить его. В очень малой степени она является отвечающей ребенку. Мать не воодушевлена взаимодействием с ним. Эти материнские посылы вызывают резонанс в душе ребенка: у него также пропадает воодушевление, возникает чувство опустошения, исчезают позитивные аффекты, отмечается мимическая бедность, уменьшается активность. Этот опыт можно описать как микродепрессию».
Д. Штерн отмечает, что после того как все попытки ребенка вернуть мать к жизни, возвратить ее эмоциональность проваливаются, ребенок пытается быть вместе с ней любым способом, а именно путем ее имитации или идентификации с ней. Эти идеи Д. Штерна сопоставимы с точкой зрения А. Грина на его пациентов как на страдающих от первичной идентификации с мертвой матерью. А. Грин считает, что «мертвая мать» - это прежде всего присутствие отсутствующей матери, или он еще называет это явление «мертвым присутствием». Это значит, что такой младенец всем своим видом показывает: «Если я не могу быть любимым моей матерью, я сам стану ей». Эту первичную, всеобщую идентификацию можно назвать центральной характерной чертой, отличающей синдром «мертвой матери» от симптома «мертвой матери». Многие пациенты, по мнению А. Монделла, счастливо избегают синдрома «мертвой матери», благодаря механизму контридентификации. Они становятся противоположностью своей матери, и это позволяет им быть только частично мертвыми, что возвращает им переживание своей индивидуальности, предохраняя их чувство различия между самостью и объектом. По контрасту с этим, в случае первичной идентификации с матерью, индивидуальность пациента полностью потеряна, в соответствии с фантазиями пациента как будто затоплена внутри его матери. В этом случае личность состоит из интернализованных элементов, пережитых ребенком материнских бессознательных установок. К примеру, мать, которая выглядит как «хорошая» может переживаться ее дочерью на самом деле как наполненная ненавистью. Соответственно дочь может идентифицироваться с этими ложными аспектом личности матери и также быть «хорошей» как и ее мать, но с подстилающими эту «хорошесть» чувствами ненависти. Мать игнорирует внутренний мир дочери, а дочь, в свою очередь, конструирует свое психическое исходя из того, что она воспринимает как материнские бессознательные установки. Этот механизм и является тотальной идентификацией с мертвой матерью, которая не способна любить других и вообще кого бы то ни было.
Д. Штерн в связи с этим ввел очень полезную и точную метафору в отношении феномена «мертвой матери». Он назвал ее «схемой быть с...». Эта концепция достаточно точно описывает состояние ребенка находящегося лицом к лицу с депрессивной матерью. Она отражает нарушение в развитии и может быть использована как парадигма хронической травматизации, которая является результатом ранней нарушенности отношений между ребенком и матерью, которая неоднократно на протяжении всей жизни подтверждается.
В настоящее время мы с уверенностью можем сказать, что если не брать во внимание психотических пациентов, синдром «мертвой матери» остается одной из наиболее трудных проблем, с которыми можно встретиться при психотерапевтической работе с пациентами. Патология феномена «мертвой матери» включена в тяжелые шизоидные, аутистические и нарциссические расстройства и проявляется, по мнению А. Грина, лишь в переносных отношениях в психоаналитической психотерапии или психоанализе. Очень часто пациенты с такой патологией не жалуются на депрессию. Скорее мы слышим следующие нарциссические запросы: мне скучно, у меня внутри пусто, мне холодно, мне нечем себя занять. Если мы все же диагностируем синдром «мертвой матери» у обратившегося в психотерапию, то работа с таким пациентом должна начинаться с создания безопасной атмосферы лечения, с принятия такой личности со всеми ее тяжелыми переживаниями. И мы, прежде всего, должны задать себе вопрос, можем ли мы вынести его, испытываем ли мы эмпатию по отношению к данному человеку. Дальнейшая тактика работы в психотерапии должна быть направлена на создание внутреннего принимающего и любящего образа матери. Очень важно в данной ситуации для психотерапевта уметь молчать, не фрустрируя этим пациента, терпеливо ждать, пытаясь эмпатически вчувствоваться и понять, что он хочет сказать. Индивидуумы с феноменом «мертвой матери» требуют более внимательного отношения, большего эмоционального вклада со стороны психотерапевта, чем пациенты с другой патологией. Очень важно в этом отношении для терапевта не быть внедряющимся, попытаться дать подпитку слабой части Я. Такие пациенты, не получая поддержки, стремятся быстрее покинуть терапевта или могут развивать сильный эротизированный или негативный терапевтический перенос и бессознательно манипулировать психотерапевтом, требуя причинения ему страданий для подтверждения ранних травм.
Таким образом, наличие некоторой базы теоретических знаний о феномене «мертвой матери» может стать важным фактором, способствующим своевременному распознаванию и верной диагностики симптома или синдрома «мертвой матери», что в свою очередь будет залогом продвижения и успешности терапии тяжелых личностных расстройств.

Литература
1. Абрагам К. Исследования о самой ранней прегенитальной стадии развития либидо. II Классический психоанализ детского возраста/ Под ред. В.А. Белоусова. Печ. с изд. «Психологическая и психоаналитическая библиотека под. Ред. проф. И. Д. Ермакова. Вып. XI. М., 1924». Красноярск, 1994.
2. Асанова Н.К. Лекции курса «Детский психоанализ». 1996.
3. Лебовиси С. Относительно трансгенерационной предачи: от филиа-ции к аффилиации. // Проблемы детского психоанализа. № 1-2. М, 1996.
4. Менцрс С. Психодинамические модели в психиатрии / Пер. с нем. Э.Л. Гушянского, М,: Алетейа, 2001.
5. Психоаналитические термины и понятия: Словарь/ Под ред. Барнесса Э. Мура и Бернарда Д.Файна/ Пер. с англ. A.M. Боковикова, И.Б. Гришпуна, А.Фильца. М.: Независимая фирма «Класс», 2000.
6. Стерн Д. Дневник младенца: Что видит, чувствует и переживает ваш малыш./ Пер. с англ. М.: Генезис, 2001.
7. Фрейд А. Теория и практика детского психоанализа./Пер с англ. и нем./ М: ООО Апрель Пресс, ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999.
8. Фрейд 3. Художник и фантазирование / Пер. с нем. / Под ред. Р.ф. Додельцева, К.М. Долгова. М.: Республика, 1995.
9. Энциклопедия глубинной психологии Том 1. Зигмунд Фрейд: жизнь, работа, наследие./ Пер. с нем. / Общ. ред. A.M. Боковикова. М.: ЗАО МГ Менеджмент, 1998.
10. The Dead Mother: The Work Of Andre Green, edited by Gregorio Kohon, published in association with the institute of psycho- analysis. London: Routledge, 2000.

Ребёнок совершает напрасные попытки восстановить отношения, и борется с тревогой разными активными средствами, такими как ажитация , искусственная весёлость , бессонница или ночные страхи .

После того как гиперактивность и боязливость не смогли вернуть ребёнку любящее и заботливое отношение матери, Я задействует серию защит другого рода. Это дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с мёртвой матерью. Аффективная дезинвестиция - это психическое убийство объекта, совершаемое без ненависти. Понятно, что материнская грусть запрещает всякое возникновение и малой доли ненависти. Злость ребёнка способна нанести матери ущерб, и он не злится, он перестаёт её чувствовать . Мать, образ которой сын или дочь хранит в душе, как бы «отключается» от эмоциональной жизни ребёнка. Единственным средством восстановления близости с матерью становится идентификация (отождествление) с ней. Это позволяет ребёнку заместить невозможное обладание объектом: он становится им самим. Идентификация заведомо несознательна.

Их симптоматика организуется вокруг пустоты и имеет3 цели:

а) поддерживать Я в живых за счет 3-х маневров:
1.Это развитие вторичной ненависти, окрашенной маниакальным садизмом анальных позиций, где речь идёт о том, чтобы властвовать над объектом, осквернять его, мстить ему и т.д.

2.Другая защита состоит в ауто-эротическом возбуждении . Оно состоит в поиске чистого чувственного удовольствия, без нежности, без чувств к объекту (другому человеку). Имеет место преждевременная диссоциация между телом и душой, между чувственностью и нежностью, и блокада любви. Другой человек нужен ему для того, чтобы запустить изолированное наслаждение одной или нескольких эрогенных зон, а не для переживания слияния в чувстве любви.

3. Наконец, и самое главное, поиск потерянного смысла запускает преждевременное развитие фантазии и интеллекта . Ребёнок пережил жестокий опыт своей зависимости от перемен настроения матери. Отныне он посвятит свои усилия угадыванию или предвосхищению.

б) Оживить мертвую мать, заинтересовать, развлечь, заставить ее улыбаться (особенно в детстве). Средства для этого используются разные: такие люди могут быть весельчаками, или они стараются хорошо учиться, чтобы ее заинтересовать. Они пытаются развлечь все объекты с которыми вступают в отношения: находят себе несчастливых и депрессивных жен, мужей. Если депрессия у партнера пройдет, то он бросит его и будет искать себе других несчастных.

в) Соперничать с объектом материнского горя в преждевременной ложной триангуляции с неведомым объектом.

Потеря смысла, переживаемая ребёнком возле грустной матери, толкает его на поиски козла отпущения, ответственного за мрачное настроение матери. На эту роль назначается отец. Неизвестный объект горя и отец тогда сгущаются, формируя у ребёнка ранний Эдипов комплекс. Ситуация, связанная с потерей смысла, влечёт за собой открытие второго фронта защит.

Эти дети поют колыбельные сами себе, что дает импульс к развитию интеллекта. Часто, они хорошие ученики. Иначе это называется «совладание с травмирующей ситуацией» (навязчивое воображение и мышление). Такое бывает у всех людей, подвергшихся посттравматическому стрессу. Но эта попытка совладания (сублимации) обречена на неуспех.. Неудача в том, что как бы они хорошо ни учились и не творили, они остаются черезвычайно ранимыми в любовной жизни. Каждая их любовь приводит к неспособности к творчеству или учебе. С другой стороны, творчество возможно при «пустыне» в любви (творцы-аскеты). Всякая попытка влюбиться разрушает его. Отношения с другим человеком оборачиваются неизбежным разочарованием и возвращают к знакомому чувству неудачи и бессилия. Это переживается пациентом как неспособность поддерживать длительные объектные отношения, выдерживать постепенное нарастание глубокой личной вовлечённости, заботы о другом. В обоих карьерах они натыкаются на постоянные неудачи и у них возникает ощущение, что над ними висит проклятье, которое и приводит их к психоаналитику. Это проклятье в том, что мать «продолжает умирать» и держать их в своем плену. Психическая боль, которую они испытывают, не позволяет им получать наслаждение ни в любви, ни в ненависти. Нет даже и мазохистского наслаждения. Отношения с объектами: ни любви, ни ненависти (прохладца). Их Я и не внутри и не снаружи. Они не могут испытывать привязанности подолгу, невозможно удерживать объект внутри долго, поскольку их сердце занято «мертвой матерью» (Снежная королева для Кая) Можно только испытывать чувство бессилия.

Работая с такими пациентами, я понял, что оставался глухим к некоторым особенностям их речи. За вечными жалобами на злобность матери, на её непонимание или суровость ясно угадывалось защитное значение этих разговоров от сильной гомосексуальности, женской гомосексуальности у обоих полов, поскольку у мальчика так выражается женская часть личности, часто - в поисках отцовской компенсации (и мальчик, и девочка ожидают от отца той нежности и любви, что не получили они от матери - нежных прикосновений и поглаживаний, «любви без проникновения»). Моя глухота касалась того факта, что за жалобами на действия матери вырисовывалась тень её отсутствия. Жалобы относились к матери, поглощённой самой собой, недоступной, неотзывчивой, но всегда грустной. Она оставалась безразличной, даже когда упрекала ребёнка. Её взор, тон её голоса, её запах, память о её ласке - всё похоронено, на месте матери во внутренней реальности ребёнка зияет дыра.

Ребёнок идентифицируется не с матерью, а с дырой. Как только для заполнения этой пустоты избирается новый объект, внезапно появляется галлюцинация, аффективный след мёртвой матери.

Замороженная любовь и ее превратности: грудь, Эдипов комплекс, первосцена

Еще один аспект этого комплекса - «замороженная любовь». Это приходит на ум, когда люди жалуются на внутренний холод: холод тела, души. Это их собственное мнение о способности любить. Им кажется, что их способность любить сохранена, но лишь нет подходящего человека, достойного их любви. Но, в ходе терапии обнаруживается, что лишь только появляется такой человек, который их любит, они бегут от него «как черт от ладана» и находят себе недоступных. Попытки психоаналитика говорить о первичном объекте (матери) вызывают у пациента недоумение, но, в тоже время, аналитик чувствует, что пациент любить не способен. В ходе анализа может произойти ухудшение состояния пациента. Защитная сексуализация исчезает: «мастурбировать» становится затруднительно (это соответствует раннему детскому ананизму и другим способам получения чувственного прегенитального наслаждения). Прекращаются «замечательные» сексуальные достижения, исчезает череда любовников. Все это не вызывает больше интереса и оказывается, что у пациента никакой сексуальной жизни нет. Речь не идет о потере сексуального аппетита: просто никто ему больше нежеланен, а прежняя стимуляция эрогенных зон не вызывает интереса. Обильная, разбросанная, разнообразная, мимолетная сексуальная жизнь больше не приносит никакого удовлетворения.

Остановленные в своей способности любить, субъекты, находящиеся под владычеством мёртвой матери, не могут более стремиться ни к чему, кроме автономии. Делиться с кем бы то ни было им запрещено. Сначала они бежали от одиночества, а теперь его ищут. Субъект «вьёт себе гнездо». Он становится своей собственной матерью, но остаётся пленником своей стратегии выживания.

Это холодное ядро (замороженная любовь) жжёт как лёд и как лёд же анестезирует. Это едва ли только метафоры. Такие пациенты жалуются, что им и в зной - холодно. Им холодно под кожей, в костях, они чувствуют, как смертельный озноб пронзает их насквозь. Внешне эти люди и в самом деле ведут более или менее удовлетворительную профессиональную жизнь, женятся, заводят детей. На время всё как будто в порядке. Но с годами профессиональная жизнь разочаровывает, а супружеская сопровождается серьёзными нарушениями в области любви, сексуальности и аффективного общения. В то же время родительская функция, наоборот, сверхинвестирована. Впрочем, часто дети любимы при условии достижения ими тех нарциссических целей, которых самим родителям достичь не удалось.

Этот комплекс не отменяет Эдипов комплекс, но он модифицирован и более драматичен. Для девочки характерен такой страх потерять материнскую любовь, что отцовское имаго остается навсегда неинвестированным. Она даже не пытается полюбить отца. А если доля любви и есть, то отец окрашен в материнские тона и выглядит как фаллическая мать. Часто, отец на самом деле играет роль матери для ребенка при матери, находящейся в горе. Он дает то, что ожидалось от матери. А это означает, что он не настоящий мужчина. В случае с мальчиком, опять же возникает имаго фаллической матери, окрашивающей отца: слабак, который не смог дать счастья матери и детям. Он никчемный, неспособный и его член пуст. От такого Эдипова комплекса происходит регрессия к анальности, проявляющейся в навязчивостях. Часто это связано с анальными манипуляциями, но об этом обычно можно лишь догадываться, поскольку пациент старается скрывать это.

Мальчику грозит впоследствии хаотический сексуальный опыт как гомосексуальный, так и гетеросексуальный. Любовь к отцу не приводит к положительной идентификации с ним.

Характерной для анальности является защита с помощью реальности: на сеансах заполняет время перечислением всех событий, произошедших за день, вспоминает всех людей, что повстречал. Защита анальностью позволяет спастись от оральности, которая несет в себе материнское имаго (всегда) и спасает от ужаса поглощения всемогущим объектом. Анальность проявляется и в нарастании интереса к жизни психоаналитика, к обстановке в его кабинете. Такое нарастание интереса к реальности связано с тем, что фантазии о мертвой матери прорываются в подсознание и вызывают сильнейшую тревогу. Пациенты боятся сойти сума в это время. Они становятся психоаналитиками для всего своего окружения. И в тоже время такой психоаналитический интерес сопровождается разочарованием в психоанализе. Они жалуются на отсутствие эффекта. Такое разочарование связано с тем, что анализ инвестирован пациентом нарциссически, то есть - это предмет роскоши или средство для прогресса личности. Психоанализ скорее позволяет пациенту понять других, чем яснее взглянуть на себя самого. Мертвая мать отказывается умирать второй смертью. Много раз психоаналитик говорит себе: "Ну, на этот раз - все; она точно умерла, эта старуха; он (или она) сможет, наконец, жить; а я - немного вздохнуть". Но случись в переносе или в жизни ничтожнейшая травма - и она придаст материнскому имаго новую жизнеспособность, если можно так выразиться. Она - воистину тысячеглавая гидра, и всякий раз кажется, что ей перерезали глотку. А отрубили лишь одну из ее голов. Где же шея этого чудовища?

Современный психоанализ, чему немало свидетельств, понял, правда, с запозданием, что, если Эдипов комплекс остался необходимой структурной референцией, определяющие условия Эдипова комплекса следует искать не в его генетических предшественниках - оральных, анальных и фаллических, рассматриваемых [к тому же] под углом референций (репрезентаций) реалистических, поскольку оральность, анальность и фалличность зависят отчасти от реальных объектных отношений, ни тем более в генерализованной фантастике их структуры, как у Мелани Кляйн, но в изоморфной Эдипову комплексу фантазии - [фантазии] первосцены. «Я настаиваю на том, что первосцена - это фантазия, чтобы ясно отмежеваться от позиции Фрейда, как она изложена в случае Сергея Панкеева, где Фрейд ищет в целях [своей] полемики с Юнгом доказательств ее реальности. Ибо чем так важна первосцена: не тем, что субъект был ее свидетелем, но как раз обратным, а именно, тем, что она разыгрывалась в его отсутствии.»

Лишь оживление фантазма первосцены и ее анализ (каннибализм, соблазнение и т.д.) способно растопить «замороженную любовь». Эдип опирается на первосцену. Неважно были вы свидетелем первосцены или нет, а важно то, что эта первосцена разыгрывалась в отсутствии субъекта . . Для комплекса ММ фантазии первосцены носят капитальный характер, так как в эту сцену входят 2 участника. Мать, какой бы замечательной она ни была, не могла совокупляться сама с собой. Поэтому появляется 3-й - отец. Хотя все следы первосцены дезинвестированы, вытеснены, они дремлют под спудом. Иногда на эту сцену может указывать нейтральное воспоминание (отношение матери к другим объектам). Когда всплывает интерес матери к любому 3-му, психоаналитика это всегда должно интересовать как проекции. Эти проекции - оживление вытесненных следов первосцены. За появлением таких объектов, интересующих мать, могут следовать вспышки злобы. Для пациента важно, что находятся такие объекты, которые могут вывести мать из депрессии, оживить ее хоть на мгновение. Неважно кто, но кто-то, кто может дать матери хоть на миг удовольствие и наслаждение. Не так уж приятно узнавать об этом («Как смела она с ним получать удовольствие, когда я так старался для нее!»). Это нарциисическая рана.

И есть 6 основных последствий оживления первосцены в ходе анализа, которые могут проявлятьсяизолированно или группами:

1)Навязчивое переживание этой фантазии и ненависть к объектам (родительским), позволившим себе объединиться и получать удовольствие за счет и в ущерб субъекта.

2)Характерное для всех невротиков толкование первосцены, как садистической. Мать не наслаждается первосценой, а страдает (мать у них всегда страдает). А если она и наслаждается, то против своей воли, поскольку она принуждена отцовским насилием («Меня затащили на вечеринку и я пошла, чтобы их не обидеть!»).

3)Развитие п.2. Мать наслаждается и становится гнусной лицемеркой, комедианткой, сама на себя перестает быть похожей. Здесь уже есть признание наслаждения, но в измененном состоянии сознания. Ей ставится в вину это наслаждение. (Характерно для первертов).

4)Идентификация пациента с двумя разными имаго - материнским (ММ) и отцовским. Идентификация с ММ, то есть субъект сам чувствует себя таким - замерзшим («тайный холод в душе и огонь в крови»). Другой вариант этого имаго - сексуальное возбуждение садомазохистского характера (сам мучается и других мучает).

Идентификация с отцовским имаго:

А) Отец агрессор, который мучает ММ (некрофил, совокупляющийся с трупом).

Б) Отец, излечивающий ММ сексом (выздоравливающий вариант). Это отец-принц, излечивающий спящую красавицу.

Пациент проходит через все эти варианты идентификаций, что обеспечивает значительную психическую экономию.

5) Делибидинизация первосцены. Это приводит к росту интеллектуальной активности, что является следствием лечения нарциссизма, способом бегства из запутанной ситуации и способом ухода от сексуализации. Жертвой оказывается отсутствие надежды на нарциссическое удовлетворение. Другой способ ухода - творчество. Они сами творят свою вселенную. Создание сексуальных перверсий (художественное творчество, сценарии и т.п.).

6) Отнекивание (отрицание) от всей фантазии целиком с типичной инвестицией невежества в отношении всего, что касается сексуальных отношений, при этом у субъекта сочетается пустота мертвой матери и стирание [первичной] сцены.Это невежество активное, поэтому одним просвещением здесь не поможешь (невежество, которое активно сопротивляется). Благодаря инвестиции невежества в субъекте воцаряется пустота и утверждается она на месте первосцены.

Фантазия первосцены становится центральной осью психической жизни субъекта и в своей тени скрывает комплекс мертвой матери. Зта фантазия развивается в двух направлениях: вперед и назад. Вперед - в направлении предвосхищениея Эдипова комплекса(ЭК). Но есть опасность в случае бегства в ЭК, что это будет защитой от опасных фантазий первосцены. Об этом свидетельствует слишком большое количество ненависти, гомосексуальности, нарциссизма и рассуждения пациента будут нести следы непроработанной первосцены.

Назад - отношение к груди явится предметом радикального перетолкования. Именно в последействии грудь становится столь значимой. Белое горе мертвой матери отсылает к груди, которая, с виду кажется, нагружена разрушительными проекциями. На самом деле, речь идет не столько о злой груди, которая не дается, сколько о груди, которая, даже когда дается, есть грудь отсутствующая (а не потерянная), поглощенная тоской по отношениям с объектом скорби.
Грудь, которую невозможно наполнить, и которая не может наполнять сама. Вследствие этого, всякая реинвестиция счастливого отношения с грудью, предшествовавшего развитию комплекса мертвой матери, отмечена здесь знаком эфемерности, катастрофической угрозы и даже, осмелюсь так выразиться, знаком ложной груди, носимой ложным объектом, кормящей ложного младенца. Это счастье было обманкой. "Меня никогда не любили" становится новым девизом, за который цепляется субъект и который он постарается подтвердить в своей дальнейшей любовной жизни (во всех дальнейших отношениях любовных). Понятно, что мы здесь имеем дело с невозможным горем, и что поэтому метафорическую потерю груди становится невозможно переработать психически. Фантазии орального каннибализма здесь не играют большой роли, как это имеет место при меланхолии. Не столько пожирания он боится, сколько поглощения пустотой и потери тех «жалких крох от объекта», что у него остаются.

Анализ переноса по всем этим позициям позволит найти первичное счастье, предшествовавшее появлению комплекса мертвой матери. Это отнимает много времени, и нужно будет не раз заново возвращаться к этому комплексу, прежде чем выиграть дело, то есть прежде чем белое горе и его перекличка со страхом кастрации позволят выйти на повторение в переносе счастливого отношения с матерью, наконец-то живой и наконец-то желающей отца. Этот результат достигается анализом той нарциссической раны, которую материнское горе наносило ребенку.

Особенности переноса

Я не могу слишком распространяться о технических последствиях для анализа тех случаев, когда в переносе можно выделить комплекс мертвой матери. Сам этот перенос обнаруживает заметное своеобразие. Психоанализ сильно инвестирован пациентом. Наверно, следует сказать, что психоанализ - более чем психоаналитик. Не то чтобы последний совсем не был инвестирован. Но эта инвестиция объекта переноса, при всем кажущемся наличии всей либидинозной гаммы, тональность ее глубоко укоренена в нарциссической природе. Несмотря на выразительные признания, окрашенные аффектами, часто весьма драматизированными, это выражается в тайной неприязни. Оная неприязнь оправдывается рационализациями типа: "Я знаю, что перенос - это обманка и что с вами, в действительности и во имя ее, ничего нельзя, так чего ради?" Эта позиция сопровождается идеализацией образа аналитика, который хотят и сохранить как есть и соблазнить не столько эротически, а чтобы вызывать у него интерес и восхищение его способностями и т.д.

Соблазнение имеет место в интеллектуальном поиске, в поиске утраченного смысла, успокаивающем интеллектуальный нарциссизм и создающем такое изобилие драгоценных даров психоаналитику. Тем более что вся эта деятельность сопровождается богатством психических представлений и замечательным даром к самоистолкованию, который, по контрасту, оказывает так мало влияния на жизнь пациента, которая если и меняется, то очень мало, особенно в аффективной и сексуальной сфере. Язык анализанта часто характеризуется повествовательным стилем. Они остаются столь же бедны, как и были.

Его роль состоит в том, чтобы тронуть психоаналитика, вовлечь его, призвать его в свидетели в рассказе о конфликтах, встреченных вовне («Моя мать избивала меня и выгоняла голой из дома на мороз! Моего прежнего аналитика это потрясло. А вас?») Этот стиль не всегда скучен: может весело рассказывать свою жизнь, трогательно, плаксиво…. Конечно, это не только защита от анализа, но и способ вхождения в терапию. Словно ребенок, который рассказывал бы своей матери о своем школьном дне и о тысяче маленьких драм, которые он пережил, чтобы заинтересовать ее и сделать ее участницей того, что он узнал в ее отсутствие. Аналитик должен показывать свой интерес к этим драмам, но важно не попасть в ловушку соблазнения.

Можно догадаться, что повествовательный стиль мало ассоциативен. Он дает мало ассоциаций аналитику (« Он сказал…Я сказала… Он сделал…, Я сделала…»). Такой стиль характерен для психосоматиков. Когда же ассоциации возникают, то они получаются одновременны скрытному душевному движению отвода инвестиций, а это значит, что все происходит, как если бы речь шла об анализе другого, на сеансе не присутствующего (отец, мать, ребенок, друг). Субъект прячется, ускользает, чтобы не дать аффекту повторного переживания захватить себя более, чем воспоминанию. Уступка же этому повторному переживанию повергает субъекта в неприкрытое отчаяние. Так происходит оттого, что возникает много аффекта, а связать его не с чем, поскольку нет репрезентаций, с которыми он связан. Пациент боится пережить аффект в грубой форме, боится отчаяния, которое может всплыть в любой момент . Поэтому, повествовательный стиль: рассказывают как юристу или соц. работнику. Хотят, чтобы терапевт занял чью-либо сторону. Совсем молчать нельзя, но и поддерживать этот стиль тоже нельзя. Поэтому некоторая степень молчания все-же нужна, пока пациент не впадает в крайнюю степень отчаяния. Это отчаяние связано с тем, что пациент не может проделать работу горя . Невозможно отказаться от горя, а значит и от инцеста с матерью («Не хочу отказываться от ее любви!»)

Действительно, в переносе можно обнаружить две отличительные черты; первая - это неприрученность влечений: субъект не может ни отказаться от инцеста, ни, следовательно, согласиться с материнским горем. Вторая черта - несомненно, самая примечательная - заключается в том, что анализ индуцирует пустоту. То есть, как только аналитику удается затронуть какой-то важный элемент ядерного комплекса мертвой матери, субъект ощущает себя на мгновение опустошенным, бело-матовым, как если б у него вдруг отняли объект-затычку, отняли бы опекуна у сумасшедшего (боятся сойти сума) . На самом-то деле, за комплексом мертвой матери, за белым горем матери угадывается безумная страсть, объектом которой она была и есть, страсть, из-за которой горе по ней и становится невозможно пережить. Основной фантазией, на которую нацелена вся психическая структура субъекта становится: питать мертвую мать, дабы содержать ее в постоянном бальзамировании. То же самое анализант делает с психоаналитиком. Хотя перенос легкий, как будто эти чувства понарошку, глубины нет - тайное бесчувствие, но это не мешает заботиться о «кормлении» психоаналитика. Он кормит его психоанализом не для того чтобы помочь себе жить вне анализа, но дабы продлить процесс оного психоанализа до бесконечности. Они аккуратно ходят и платят, хороши как жертвы эксплуатации. Кормят аналитика повествовательными рассказами, сплетнями, последними событиями, которые могут быть интересны терапевту. О конце терапии речь даже не заходит и процесс может продолжаться бесконечно. Необходимо интерпретировать перенос: «Вы хотите быть надеждой на спасение аналитика, идеальным пациентом хотите быть и идеальным ребенком для матери!»

Ибо субъекту хочется стать для матери путеводной звездою, тем идеальным ребенком, который займет место идеализированного умершего - соперника, неизбежно непобедимого, потому что не живого; ибо живой - значит несовершенный, ограниченный, конечный.

Связь горя с манерой поведения пациента не очевидна. Тайна его души выступает как перенос на аналитика. Может быть череда любовных связей и отношений с любовниками без любви, но с кормлением и позолачиванием.

Комплекс мертвой матери оставляет психоаналитика перед выбором между двумя техническими установками. Первая - это классическая техника. Она несет в себе опасность повторения отношения с мертвой матерью в молчании. Боюсь, что если комплекс мертвой матери не будет обнаружен, то психоанализ рискует потонуть в похоронной скуке или в иллюзии наконец обретенной либидинозной жизни. В любом случае, впадения в отчаяние долго ждать не придется, и разочарование будет горьким. Другая установка, та, которой я отдаю предпочтение, состоит в том, чтобы, используя рамки психоанализа как переходное пространство, делать психоаналитика объектом всегда живым, заинтересованным, внимающим своему анализанту и свидетельствующим о своей собственной жизненности теми ассоциативными связями, которые он сообщает анализанту,никогда не выходя из нейтральности . Ибо способность анализанта переносить разочарование будет зависеть от степени, в которой он будет чувствовать себя нарциссически инвестированным психоаналитиком. Такому пациенту важно почувствовать, что аналитику интересно работать именно с этим пациентом. Так что необходимо, чтобы оный психоаналитик оставался постоянно внимающим речам пациента, не впадая в интрузивные истолкования. Устанавливать связи, предоставляемые предсознательным, связи, поддерживающие третичные процессы, без их шунтирования, без того, чтобы сразу идти к несознательным фантазиям, не значит быть интрузивным. А если пациент и заявит о таком ощущении интрузивности истолкований, то очень даже можно ему показать, и не травмируя его сверх меры, что это его ощущение играет роль защиты от удовольствия, переживаемого им как пугающее. Живость ассоциаций должна особо отслеживать удовольствия, которые у пациента прячутся за страхами и тревогой преследовани я. У этих пациентов часто отсутствует даже словарь необходимый для описания удовольствия.

После того, как пациент ощутит и признает первые свои удовольствия и интересы, происходит такое явление как пожелания ребенка вылечить свою мать. Ребенок выздоровел, но здоровье ему не в радость, поскольку мать страдает. Он упорствует и пытается пожертвовать удовольствием в пользу матери. В анализе повествовательный стиль меняется ассоциативным богатством - много снов, ассоциаций. «Оживленный ребенок» радуется интерпретациям, которые дает аналитик.
Выздоровевший ребенок обязан своим здоровьем неполному поправлению вечно больной матери. И это выражается в том, что теперь мать сама зависит от ребенка. Мне кажется, что это душевное движение отличается от того, что обычно описывают под именем поправления. На самом деле речь идет не о положительных действиях, связанных с угрызениями совести за ее неполное поправление, а просто о принесении этой жизнеспособности в жертву на алтарь матери, с отказом от использования новых возможностей Я для получения возможных удовольствий. Психоаналитику тогда следует истолковать анализанту, что все идет к тому, как если бы деятельность субъекта не имела больше другой цели, кроме как предоставления на психоанализе возможностей для толкований - и не столько для себя, сколько для психоаналитика, как если бы это аналитик нуждался в анализанте - в противоположность тому, как обстояло ранее (Подобные истолкования придется делать неоднократно).

Как объяснить это изменение? За манифестной ситуацией скрывается фантазия инвертированного вампиризма. Пациент проводит свою жизнь, питая свою мертвую мать, как если бы он был единственным, кто может о ней позаботиться . Это последний этап анализа, где обнаруживается, что пациент провел свою жизнь в качестве хранителя мумии. Хранитель гробницы, единственный обладатель ключа от ее склепа, он втайне исполняет свою функцию кормящего родителя. Он держит свою мертвую мать в плену, она становится его личной собственностью . Мать стала ребенком ребенка. Часто, на самом деле можно обнаружить у пациента мать проживающую в квартире. Вот так он сам - пациент - и залечит свою нарциссическую рану.

Здесь возникает парадокс: мать ценна тем, что она не была доступна. Пусть с ним находится лишь ее тело, оболочка без души, но пусть она будет. Субъект может заботиться о ней, пытаться ее пробудить, оживить, вылечить. Но если, напротив, она выздоровеет, пробудится, оживет и будет жить, субъект еще раз потеряет ее, ибо она покинет его, чтобы заняться своими делами и инвестировать другие объекты (не его будет любить, а кого-то другого). Покинет его телесно. Так и психоаналитика надо держать, заботиться о нем, чтобы он не ушел к другому пациенту. Почувствовать горе очень трудно, так как мать не любила, когда должна была любить. Кроме того, если она оживет, то тоже может любви не дать, да еще и телесно исчезнет. Так что мы имеем дело с субъектом вынужденным выбирать меж двух потерь: между смертью в присутствии матери или жизнью в ее отсутствии. Отсюда - крайняя амбивалентность желания вернуть матери жизнь (страх повторной потери)

Метапсихологические гипотезы: стирание первичного объекта и обрамляющая структура

Современная психоаналитическая клиника стремилась как можно лучше описать характеристики самого первичного материнского имаго. Работы Мелани Кляйн в этом плане совершили переворот в теории психоанализа, хотя сама она больше интересовалась внутренним психическим объектом, тем внутренним объектом, который она смогла себе представить, как из опыта психоанализа детей, так и из опыта психоанализа взрослых больных с психотической структурой, и не принимая во внимание участия реальной матери в образовании своего имаго. Из этого ее пренебрежения и вышли работы Винникотта. Но ученики Кляйн, даже не разделяя взглядов Винникотта, признали, начиная с Биона, необходимость приступить к исправлению ее взглядов на этот предмет. В общем, Мелани Кляйн дошла до крайностей в том, чтобы отнести всю относительную силу инстинктов жизни и смерти у младенца - к ансамблю врожденных предиспозиций, без учета, так сказать, материнской переменной. В этом она - продолжательница линии Фрейда.

В кляйнианских работах основной упор сделан на проекции, связанные со злым объектом. В определенной мере, это оправдывалось отказом Фрейда в признании их достоверности. Много раз уже подчеркивалось сокрытие им "злой матери" и его неколебимая вера в почти райский характер отношений, связующих мать и ее младенца. Так что Мелани Кляйн пришлось исправить эту частичную и пристрастную картину отношений мать - дитя, и это было тем легче сделать, что случаи детей и взрослых, которые она анализировала, - большинство маниакально-депрессивной или психотической структуры - с очевидностью обнаруживали такие проекции. Именно таким образом возникла обширная литература, досыта живописавшая эту внутреннюю вездесущую грудь, которая угрожает ребенку уничтожением, расчленением и всякого рода адскими муками, грудь, которую связывают с младенцем зеркальные объектные отношения, от коих он защищается как может - проекцией. Как только шизоидно-параноидная фаза начинает уступать место фазе депрессивной, оная, современница сочетанной унификации Я и объекта, имеет своей основной чертой прогрессивное прекращение проективной активности и прогрессивный доступ ребенка к принятию на себя заботы о своих агрессивных влечениях - его, в некотором смысле, "принятие ответственности" за них, которое приводит его к бережному обращению с материнским объектом, к страху за нее, к страху ее потери, с зеркальным обращением своей разрушительности на самого себя под влиянием архаической вины и в целях материнского настроения и здоровья поправления. Поэтому здесь - еще менее чем когда-либо - не встает вопрос об обвинении матери.

В той клинической картине, которую я здесь описал, могут сохраняться остатки злого объекта, как источника ненависти, но я полагаю, что тенденции враждебности - вторичны, а первично - материнское имаго, в коем оная оказалась безжизненной матерью в зеркальной реакции ее ребенка, пораженного горем материнского объекта. Все это ведет нас к дальнейшему развитию гипотезы, которую мы уже предлагали. Когда условия неизбежного разделения матери и ребенка благоприятны, внутри Я происходит решающая перемена. Материнский объект, как первичный объект слияния, стирается, чтобы оставить место инвестициям собственно Я, инвестициям, на которых и основывается его личный нарциссизм, нарциссизм Я, отныне способного инвестировать свои собственные объекты, отличные от первичного объекта. Но это стирание психических представлений о матери не заставляет ее действительно исчезнуть. Первичный объект становится рамочной структурой Я, скрывающей негативную галлюцинацию матери. Конечно, психические представления о матери продолжают существовать и еще будут проецироваться внутрь этой рамочной структуры, на экранное полотно психического фона, сотканное из негативной галлюцинации первичного объекта.

Но это уже не представления-рамки, или, чтобы было понятнее, это уже не представления, в которых сливаются психические вклады матери и ребенка. Иными словами, это уже более не те представления, коих соответствующие аффекты носят характер витальный, необходимый для существования младенца. Те первичные представления едва ли заслуживали названия психических представлений. То была такая смесь едва намеченных представлений, несомненно, более галлюцинаторных, чем собственно представленческих, такая их смесь с аффективными зарядами, которую почти можно было бы назвать аффективными галлюцинациями. То было также верно в ожидании чаемого удовлетворения, как и в состояниях нехватки. Оные, если они затягивались, сопровождались эмоциями гнева, ярости, а затем - катастрофического отчаяния.

Однако стирание материнского объекта, превращенного в рамочную структуру, достигается в тех случаях, когда любовь объекта достаточно надежна, чтобы играть эту роль [психического] вместилища [для] пространства представлений.

Оному пространству психических представлений более не угрожает коллапс; оно может справиться с ожиданием и даже с временной депрессией, ребенок ощущает поддержку материнского объекта, даже когда ее здесь больше нет. Горе и любовь ему не страшна, поскольку можно пережить это под оболочкой. Рамки предлагают в итоге гарантию материнского присутствия в его отсутствие и могут быть заполнены всякого рода фантазиями, вплоть до фантазий агрессивного насилия включительно, которые уже не представляют опасности для этого вместилища. Обрамленное таким образом психическое пространство, образующее приемник для Я, отводит, так сказать, пустое поле для последующего его занятия эротическими и агрессивными инвестициями в форме объектных представлений. Субъект никогда не воспринимает эту пустоту психического поля, так как либидо всегда уже инвестировало психическое пространство. Оное психическое пространство, таким образом, играет роль примордиальной матрицы будущих инвестиций (норма)

Однако, если такая травма, как белое горе матери, случится прежде, чем ребенок смог создать себе достаточно прочные психические рамки, то внутри Я не образуется доступного психического места. Сами рамки будут озабочены не тем, чтобы сохранить Я, а будут стремиться сохранить икону или мумию матери. В этих рамках формируется либо позитивный нарциссизм, то есть инвестиции собственного Я, несущие следы удовлетворяющих отношений с матерью, благодаря которым можно создать собственный нарциссизм, либо формируется негативный нарциссизм, который тянет Я к нулю, к разрушению самого себя, что переживается как пустота, поскольку этому Я всякого рода интерес и возбуждение противно. Единственное, что оживляет его - следы потери. Единственное, чего он хочет, чтобы все оставили его в покое, так как если в покое не оставляют, то оживают следы потери и нехватки матери.. Пациенты стремятся к тому, чтобы уровень возбуждения был нулевым. Мертвый объект, поглощенный горем, втягивает юное Я в пустыню, смерть. В гробнице матери спрятана часть Я субъекта. Либидо его мистическим образом постоянно утекает туда.

Уничтожение гробницы означало бы и уничтожение Я самого субъекта, поэтому так трудно разделиться с ММ. Горе по ММ означает и сдирание кожи. Убрать кожу опасно - окажешься оголенным. В заключительный период анализа пациент и готов отпустить ожившую мать (терапевта), но ему и завидно и обидно, что у матери (терапевта) есть еще кто-то.

Андре Грин: поиск истоков депрессии. Или про " комплекс мёртвой матери" October 13th, 2012

Originally posted by ameli39 at Андре Грин: поиск истоков депрессии. Или про " комплекс мёртвой матери"

Одним из довольно таки сложных случаев депрессивного расстройства личности, является ситуация, когда в основе стойкой депрессии пациента является, так называемый, " комплекс мёртвой матери". Этот комплекс был открыт французским психоаналитиком Андре Грином. Прочитать оригинал статьи Андре Грина (в хорошем, адаптированном изложении) можно тут http://ameli39.livejournal.com/590974.html#cutid1
А в этом посте, я хочу привести пояснения концепции Грина, в которых можно найти ответы на следующие вопросы:
1.Что произошло с матерью?
2 Что происходит с ребёнком такой матери?
3. Что происходит с таким человеком во взрослой жизни?

"Концепция “мертвой матери” французского психоаналитика Андре Грина основана на простом постулате: ранние отношения ребенка с матерью оказывают существенное влияние на его дальнейшее психическое благополучие. И если эти отношения лишены эмоциональной отзывчивости, тепла, близости, то это может привести к тому, что в психике младенца образ матери запечатлевается как холодный и “мертвый”, несмотря на то, что по факту мать является живой. Отсюда и название концепции: под “мертвостью” понимается внутреннее состояние матери , ее психическая, а не физическая смерть.
А.Грин заметил, что в истории его пациентов, страдающих от тяжелых депрессий, довольно часто наблюдалось эмоциональное отчуждение в отношениях с матерью буквально с самых первых дней жизни. Матери таких пациентов оказывались не способными в полной мере выполнять свои функции по отношению к ребенку.
1. Что произошло с матерью?

Такие матери в силу разных обстоятельств (как правило, это сопряжено с потерей значимых отношений или глубоким жизненным разочарованием: смерть близких, предшествующий выкидыш, измена мужа и др.) оказываются глубоко погружены в собственную депрессию и собственное горе. Будучи не в состоянии справиться с ними самостоятельно, они замыкаются в своих болезненных переживаниях, из-за чего не могут быть отзывчивы к потребностям ребенка, теряют интерес к нему. При этом мать может продолжать механически заботиться и выполнять свои функции (кормить, мыть, одевать), но она не способна на подлинные отношения, как и не способна на истинное горевание по поводу своей депрессии. Такие матери “не видят” своих детей: они в прямом смысле могут избегать глазного и тактильного контакта с ребенком, “не слышать”, когда ребенок плачет и т.д. Их собственное горе оказывается настолько сильным, что довлеет над остальными сторонами жизни.
2.Что происходит в этот момент с ребенком?
Потеря должного внимания, заботы и любви со стороны матери переживаются ребенком как катастрофа! Такое поведение матери, пусть и вынужденное, приводит к серьезным изменениям в психике ребенка: в попытках хоть как-то сохранить мать (ведь он так в ней нуждается!), ребенок идентифицируется с ней, и сам становится внутренне холодным, оцепеневшим, “мертвым”. Т.е. потребность в матери, когда она не может быть удовлетворена непосредственно в реальной жизни, иллюзорно удовлетворяется ребенком посредством того, что он как бы сам пытается стать для себя этой матерью. Но единственная мать, которую он видит - отстраненная, неотзывчивая, эмоционально холодная. Таким становится на многие годы вперед и сам ребенок. При этом он приобретает навык ничего не чувствовать, боясь, что его злость (возникающая как нормальная реакция на игнорирование матерью) может разрушить и без того уже “мертвый” объект. Этот паттерн “равнодушия” закрепляется и будет воспроизводиться в любых отношениях, грозящих разочарованием, - т.е. в любых близких отношениях. Вместо того, чтобы испытывать любовь и привязанность, человек с подобной установкой из страха потерять отношения и вновь остаться “покинутым” будет обесценивать их значимость и того человека, с которым эти отношения завязываются.
Вторым важным моментом является тот факт, что причина материнской депрессии остается скрытой от ребенка. Он не понимает, почему самый близкий человек внезапно лишает его любви и тепла, истинный смысл поведения матери оказывается не доступным. Процесс поиска утерянного смысла часто приводит к усиленному развитию интеллекта и фантазирования. Ребенок однажды пережил опыт отвержения от матери, чье настроение зависело от непонятных для него причин. Теперь он направит все свои силы на то, чтобы предугадывать поведение, чувства, настроения и мысли окружающих людей.
Но ничего из вышеперечисленного, ни один из защитных механизмов, будь то “равнодушие” или фантазирование и интеллектуализация - не способны исцелить ту глубокую рану, которая осталась у человека. Эта рана блокирует способность дарить и получать любовь, поскольку в этой области таится такой силы душевная боль, что любая попытка близких отношений приводит к усилению страхов, разочарований, беспомощности, отчаяния. Давно закрепившаяся связь (идентификация) с “мертвой матерью”, оставаясь скрытой от сознания, оставляет в душе зияющую дыру, в которую проваливаются все попытки любить.
3.Что происходит с таким человеком во взрослой жизни?
Сами пациенты не осознают собственное горе так же, как его не осознавали их “мертвые” матери. Ведь поскольку на самом деле матери таких пациентов остаются живы, истинная причина их депрессии (идентификация с “мертвостью”) оказывается глубоко скрытой в бессознательном слое психики. Таким образом, горе остается не проработанным, не названным, не пережитым. Поэтому и запросы, с которыми приходят такие пациенты на терапию, редко касаются депрессивных переживаний. Часто они прячутся за жалобами на проблемы в личных и\или рабочих отношениях, ощущение душевной пустоты, заниженную самооценку и т.п.
У таких людей часто наблюдается диссоциация между душой и телом и блокада любви. Т.е. в отношениях они могут искать исключительно изолированного удовлетворения сексуальной потребности или только платонической нежности. Соединить же эти потребности воедино оказывается невозможно, поскольку грозит сделать человека уязвимым, зависимым.
Такие люди считают, что они способны дарить любовь, что у них есть большие запасы этой любви, но на самом деле все чувства остались как бы “в залоге у мертвой матери”. Т.е. сам человек этой любовью не располагает, всю ее он отдал матери, которая “умерла”, но так и осталась не похороненной.
Терапия с такими пациентами достаточно затруднительна. Из-за раннего негативного опыта они с трудом устанавливают отношения с другими людьми, в том числе и с психотерапевтом, а установив, проецируют на него образ своей депрессивной матери. Они не верят, что терапевт может им помочь. Бессознательно они ожидают от него отвержения.
Но глубокое исследование личной истории и опыта пациента вместе с “живым”, эмпатичным желанием терапевта и его искренней заинтересованностью (впротивовес равнодушию “мертвой матери”) в том, чтобы помочь, позволяют докопаться до истинных причин состояния пациента, сделать их осознаваемыми, позволить прожить те чувства, которые остались блокированными, и освободить, наконец, место для новых отношений."
оригинал
http://psy-aletheia.ru/blog/la-mere-morte

Андре Грин - психолог, психоаналитик, действительный член Парижского психоаналитического общества, был вице-президентом IPA, президентом Парижского психоаналитического общества, директором Парижского института психоанализа, занимал кафедру имени Фрейда в Лондонском университетет.

Комплекс мертвой матери

В квадратных скобках везде - текст, добавленный научным редактором П. В. Качаловым.

Комплекс мертвой матери — откровение переноса. Основные жалобы и симптомы, с которыми субъект вначале обращается к аналитику, не носят депрессивного характера. Симптоматика эта большей частью сводится к неудачам в аффективной, любовной и профессиональной жизни, осложняясь более или менее остры-ми конфликтами с ближайшим окружением. Нередко бывает, что, спонтанно рассказывая историю своей личной жизни, пациент невольно заставляет аналитика задуматься о депрессии, которая должна бы или могла бы иметь место там и в то время в детстве [больного], [о той депрессии], которой сам субъект не придает значения. Эта депрессия [лишь] иногда, спорадически достигавшая клинического уровня [в прошлом], станет очевидной только в переносе. Что до наличных симптомов классических неврозов, то они имеют второстепенное значение, или даже, если они и выражены, у аналитика возникает ощущение, что анализ их генеза не даст ключа к разгадке конфликта. На первый план, напротив, выступает нарциссическая проблематика, в рамках которой требования Идеала Я непомер-ны, в синергии либо в оппозиции к Сверх-Я. Налицо ощущение бессилия.

Бесси-лия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или же, если таковые имели место, глубокая неудовлетворенность их результатами.

Когда же анализ начнется, то перенос открывает иногда довольно скоро, но чаще всего после долгих лет анализа единственную в своем роде депрессию. У аналитика возникает чувство несоответствия между депрессией переноса (термин, пред-лагаемый мною для этого случая, чтобы противопоставить его неврозу переноса) и внешним поведением, которое депрессия не затрагивает, поскольку ничто не указывает на то, чтобы она стала очевидна для окружения [больного], что, впрочем, не мешает его близким страдать от тех объектных отношений, кото-рые навязывает им анализант.

Эта депрессия переноса не указывает ни на что другое как на повторение инфантильной депрессии, характерные черты которой я считаю полезным уточнить.

Здесь речь не идет о депрессии от реальной потери объекта, [то есть], я хочу сказать, что дело не в проблеме реального разделения с объектом, покинувшим субъекта. Такой факт может иметь место, но не он лежит в основе комплекса мертвой матери.

Основная черта этой депрессии в том, что она развивается в присутствии объекта, погруженного в свое горе. Мать, по той или иной причине, впала в депрессию. Разнообразие этиологических факторов здесь очень велико. Разумеется, среди главных причин такой материнской депрессии мы находим потерю люби-мого объекта: ребенка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно инвестированного матерью. Но речь также может идти о депрессии разочарования, наносящего нарциссическую рану: превратности судьбы в собствен-ной семье или в семье родителей; любовная связь отца, бросающего мать; унижение и т. п.

В любом случае, на первом плане стоят грусть матери и уменьшение ее интереса к ребенку.

Важно подчеркнуть, что, как [уже] поняли все авторы, самый тяжелый случай — это смерть [другого] ребенка в раннем возрасте. Я же особо настоятельно хочу указать на такую причину [материнской депрессии], которая полностью ускользает от ребенка, поскольку [вначале ему] не хватает данных, по которым он мог бы о ней [этой причине] узнать, [и постольку] ее ретроспективное распозна-ние [остается] навсегда невозможно, ибо она [эта причина] держится в тайне, [а именно], — выкидыш у матери, который в анализе приходится реконструиро-вать по мельчайшим признакам. [Эта] гипотетическая, разумеется, конструкция [о выкидыше только и] придает связность [различным] проявлениям [аналити-ческого] материала, относимого [самим] субъектом к последующей истории [сво-ей жизни].

Тогда и происходит резкое, действительно мутационное, изменение материнского имаго. Наличие у субъекта подлинной живости, внезапно остановленной [в развитии], научившейся цепляться и застывшей в [этом] оцепенении, свиде-тельствует о том, что до некоторых пор с матерью [у него] завязывались отноше-ния счастливые и [аффективно] богатые. Ребенок чувствовал себя любимым, не-смотря на все непредвиденные случайности, которых не исключают даже самые идеальные отношения. С фотографий в семейном альбоме [на нас] смотрит весе-лый, бодрый, любознательный младенец, полный [нераскрытых] способностей, в то время как более поздние фото свидетельствуют о потере этого первичного счастья. Всё будет покончено, как с исчезнувшими цивилизациями, причину ги-бели которых тщетно ищут историки, выдвигая гипотезу о сейсмическом толчке, который разрушил дворец, храм, здания и жилища, от которых не осталось ниче-го, кроме руин. Здесь же катастрофа ограничивается [формированием] холодно-го ядра, которое [хоть и] будет обойдено в дальнейшем [развитии], но оставляет неизгладимый след в эротических инвестициях рассматриваемых субъектов.

Трансформация психической жизни ребенка в момент резкой дезинвестиции его матерью при [её] внезапном горе переживается им, как катастрофа. Ничто ведь не предвещало, чтобы любовь была утрачена так враз. Не нужно долго объяснять, какую нарциссическую травму представляет собой такая перемена. Следу-ет, однако, подчеркнуть, что она [травма] состоит в преждевременном разочаро-вании и влечет за собой, кроме потери любви, потерю смысла, поскольку младенец не находит никакого объяснения, позволяющего понять произошедшее. Понят-но, что если он [ребенок] переживает себя как центр материнской вселенной, то, конечно же, он истолкует это разочарование как последствие своих влече-ний к объекту. Особенно неблагоприятно, если комплекс мертвой матери разви-вается в момент открытия ребенком существование третьего, отца, и если новая инвестиция будет им истолкована как причина материнской дезинвестиции. Как бы то ни было, триангуляция в этих случаях складывается преждевременно и не-удачно. Поскольку либо, как я только что сказал, уменьшение материнской люб-ви приписывается инвестиции матерью отца, либо это уменьшение [ее любви] спровоцирует особенно интенсивную и преждевременную инвестицию отца как спасителя от конфликта, разыгрывающегося между ребенком и матерью. В реаль-ности, однако, отец чаще всего не откликается на беспомощность ребенка. Вот так субъект и

[оказывается] зажат между: матерью — мертвой, а отцом — недоступным, будь то отец, более всего озабоченный состоянием матери, но не приходя-щий на помощь ребенку, или будь то отец, оставляющий обоих, и мать и дитя, самим выбираться из этой ситуации.

После того как ребенок делал напрасные попытки репарации матери, поглощенной своим горем и дающей ему почувствовать всю меру его бессилия, после того как он пережил и потерю материнской любви, и угрозу потери самой матери и боролся с тревогой разными активными средствами, такими как ажитация, бес-сонница или ночные страхи, Я применит серию защит другого рода.

Первой и самой важной [защитой] станет [душевное] движение, единое в двух лицах: дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с мертвой матерью. В основном аффективная, дезинвестиция эта [касается] также и [психических] представлений и является психическим убийством объекта, совершаемым без ненависти. Понятно, что материнская скорбь запрещает всякое возникновение и [малой] доли ненависти, способной нанести еще больший ущерб ее образу. Эта операция по дезинвестиции материнского образа не вытекает на, каких бы то ни было, разрушительных влечений, [но] в результате на ткани объек-тных отношений с матерью образуется дыра; [все] это не мешает поддержанию [у ребенка] периферических инвестиций [матери]; так же как и мать продолжает его любить и продолжает им заниматься, [даже] чувствуя себя бессильной полю-бить [его] в [своем] горе, так изменившем ее базовую установку в отношении ребенка. [Но] все-таки, как говорится, «сердце к нему не лежит». Другая сторона дезинвестиции состоит в первичной идентификации с объектом. Зеркальная иден-тификация становится почти облигатной после того, как реакции комплементарности (искусственная веселость, ажитация и т. п.) потерпели неудачу. Реакцион-ная симметрия — по типу [проявления] симпатии [к ее реакциям] — оказывается [здесь] единственно возможным средством восстановления близости с матерью. Но не в подлинной репарации [материнского объекта] состоит реальная цель [тако-го] миметизма, а в том, чтобы сохранить [уже] невозможное обладание объектом, иметь его, становясь не таким же, как он [объект], а им самим. Идентифика-ция — условие и отказа от объекта, и его в то же время сохранения по каннибальско-му типу — заведомо несознательна. Такая идентификация [вкупе с дезинвести-цией] происходит без ведома Я-субъекта и против его воли; в этом [и состоит се] отличие от иных, в дальнейшем [столь же] несознательно происходящих, дезин-вестиций, поскольку эти другие случаи предполагают избавление [субъекта] от объекта, [при этом] изъятие [объектных инвестиций] обращается в пользу [субъекта]. Отсюда — и ее [идентификации] отчуждающий характер. В дальнейших объектных отношениях субъект, став жертвой навязчивого повторения, будет, повторяя прежнюю защиту, активно дезинвестировать [любой] объект, рискующий [его, субъекта] разочаровать, но что останется для него полностью несознательным, так это [его] идентификация с мертвой матерью, с которой от-ныне он будет соединен в дезинвестиции следов травмы.

Вторым фактом является, как я [уже] подчеркивал, потеря смысла. «Конструкция» груди, которой удовольствие является и причиной, и целью, и гарантом, враз и без причины рухнула. Даже вообразив себе выворачивание ситуации субъектом, который в негативной мегаломании приписывает себе ответственность за перемену, остается непроходимая пропасть между проступком, в совершении которого субъект мог бы себя упрекнуть, и интенсивностью материнской реакции. Самое большее, до чего он сможет додуматься, что, скорее, чем с каким бы то ни было запретным желанием, проступок сей связан с его [субъекта] обра-зом бытия; действительно, отныне ему запрещено быть. Ввиду уязвимости мате-ринского образа, внешнее выражение деструктивной агрессивности невозможно; такое положение [вещей], которое [иначе] бы толкало ребенка к тому, чтобы дать себе умереть, вынуждает его найти ответственного за мрачное настроение матери, буде то [даже] козел отпущения. На эту роль назначается отец. В любом случае, я повторяю, складывается преждевременная триангуляция, в которой присутству-ют ребенок, мать и неизвестный объект материнского горя. Неизвестный объект горя и отец тогда сгущаются, формируя у ребенка ранний Эдипов комплекс.

Вся эта ситуация, связанная с потерей смысла, влечет за собой открытие второго фронта защит.

Развитие вторичной ненависти, которая не является [продолжением] ни первичной, ни фундаментальной; [вторичной ненависти], проступающей в желаниях регрессивной инкорпорации, и при этом — с окрашенных маниакальным садиз-мом анальных позиций, где речь идет о том, чтобы властвовать над объектом, оск-вернять его, мстить ему и т. п.

Аутоэротическое возбуждение состоит в поиске чистого чувственного удовольствия, почти что удовольствия органа, без нежности, без жалости, не обяза-тельно сопровождаясь садистскими фантазиями, но оставаясь [навсегда] отме-ченным сдержанностью в [своей] любви к объекту. Эта [сдержанность] послужит основой будущих истерических идентификаций. Имеет место преждевременная диссоциация между телом и душой, между чувственностью и нежностью, и бло-када любви. Объект ищут по его способности запустить изолированное наслаж-дение одной или нескольких эрогенных зон, без слияния во взаимном наслажде-нии двух более или менее целостных объектов.

Наконец, и самое главное, поиск потерянного смысла структурирует преждевременное развитие фантазматических и интеллектуальных способностей Я. Развитие бешеной игровой деятельности происходит не в свободе играть, а в при- нуждении воображать, так же как интеллектуальное развитие вписывается в при- нуждение думать. Результативность и ауторепарация идут рука об руку в дос-тижении одной цели: превозмогая смятение от потери груди и сохраняя эту способность, создать грудь-переноску, лоскут когнитивной ткани, предназначен-ный замаскировать дезинвестиционную дыру, в то время как вторичная ненависть и эротическое возбуждение бурлят у бездны на краю. Такая сверхинвестированная интеллектуальная активность необходимо несет с собой значительную долю проекции. Вопреки обычно распространенному мнению, проекция — не все-гда [подразумевает] ложное суждение. Проекция определяется не истинностью или ложностью того, что проецируется, а операцией, заключающейся в том, чтобы перенести на внешнюю сцену (пусть то сцена объекта) расследование и даже га-дание о том, что должно быть отвергнуто и уничтожено внутри. Ребенок пережил жестокий опыт своей зависимости от перемен настроения матери. Отныне он по-святит свои усилия угадыванию или предвосхищению.

Скомпрометированное единство Я, отныне дырявого, реализуется либо в плане фантазии, открывая путь художественному творчеству, либо в плане позна-ния, [служа] источником интеллектуального богатства. Ясно, что мы имеем дело с попытками совладания с травматической ситуацией. Но это совладание обрече-но на неудачу. Не то что бы оно потерпело неудачу там, куда оно перенесло театр [военных] действий. [Хотя] такие преждевременные идеализированные субли-мации исходят из незрелых и, несомненно, [слишком] торопливых психических образований, я не вижу никакого резона, если не впадать в нормативную идеоло-гию, оспаривать их подлинность [как сублимаций]. Их неудача — в другом. Эти суб-лимации вскроют свою неспособность играть уравновешивающую роль в психиче-ской экономии, поскольку в одном пункте субъект остается особенно уязвим — в том, что касается его любовной жизни. В этой области [любая] рана разбудит [такую | психическую боль, что нам останется [только] наблюдать возрождение мертвой матери, которая, возвращаясь в ходе кризиса на авансцену, разрушит все субли-мационные достижения субъекта, которые, впрочем, не утрачиваются [насовсем], но [лишь] временно блокируются. То любовь [вдруг] снова оживит развитие сублимированных достижений, то [сами] эти последние [сублимации] попытаются разблокировать любовь. На мгновение они [любовь и сублимация] могут объеди-нять свои усилия, но вскоре деструктивность превысит возможности субъекта, который [субъект] не располагает необходимыми инвестициями, [ни] для под-держания длительных объектных отношений, [ни] для постепенного нарастания глубокой личной вовлеченности, требующей заботы о другом. Так [всякая] по-пытка [влюбиться] оборачивается [лишь] неизбежным разочарованием либо объек-та, либо [собственного] Я, возвращая [субъекта] к знакомому чувству неудачи и бессилия. У пациента появляется чувство, что над ним тяготеет проклятье, про-клятье мертвой матери, которая никак не умрет и держит его в плену. Боль, это нарциссическое чувство, проступает наружу. Она [боль] является страданием, постоянно причиняемым краями [нарциссической] раны, окрашивающим нес инвестиции, сдерживающим проявления [и] ненависти, [и] эротического возбуж-дения, и потери груди. В психической боли [так же] невозможно ненавидеть, как [и] любить, невозможно наслаждаться, даже мазохистски, невозможно думать, Существует только чувство неволи, которое отнимает Я у себя самого и отчужда-ет его [Я] в непредставимом образе [мертвой матери].

Маршрут субъекта напоминает погоню за неинтроецируемым объектом, без возможности от него отказаться или его потерять, тем более, без возможности принять его интроекцию в Я, инвестированное мертвой матерью. В общем, объекты [данного] субъекта всегда остаются на грани Я — и не совсем внутри, и не впол-не снаружи. И не случайно, ибо место — в центре — занято мертвой матерью.

Долгое время анализ этих субъектов проводился путем исследования классических конфликтов: Эдипов комплекс, прегенитальные фиксации, анальная и ораль-ная. Вытеснение, затрагивающее инфантильную сексуальность [или] агрессив-ность, истолковывалось безустанно. Прогресс, несомненно, замечался. Но для аналитика оный [прогресс] был не слишком убедителен, даже если анализант, со своей стороны, пытался утешить себя, подчеркивая те аспекты, которыми он мог бы быть доволен.

На самом деле, вся эта психоаналитическая работа остается поводом к эффектному краху, где все [вдруг] предстает как в первый день, вплоть до того, что [однажды] анализант констатирует, что больше не может продолжать себя обманы-вать, и чувствует себя вынужденным заявить о несостоятельности [именно] объекта, переноса— аналитика, несмотря на [все] извивы отношений с объектами латеральных переносов, которые [тоже] помогали ему избегать затрагивания цент-рального ядра конфликта.

В ходе этих курсов лечения я, наконец, понял, что оставался глухим к некоторой [особенности] речи моих анализантов, о [смысле] которой они предостав-ляли мне догадаться. За вечными жалобами на злобность матери, на ее непо-нимание или суровость ясно угадывалось защитное значение этих разговоров, [а именно], от сильной гомосексуальности. Женской гомосексуальности у обо-их полов, поскольку у мальчика так выражается женская часть личности, час-то — в поисках отцовской компенсации. Но я продолжал себя спрашивать, поче-му эта ситуация затягивалась. Моя глухота касалась того факта, что за жалобами па "действия матери, [за] ее поступками, вырисовывалась тень ее отсутствия. Действительно, жалоба на [неизвестную] X была направлена на мать, поглощен-ную либо самой собой, либо чем-то другим, недоступную, неотзывчивую, но всегда грустную. Мать немую, буде даже [при этом] говорливую. Когда она присутствовала, она оставалась безразличной, даже когда мучила ребенка свои-ми упреками. [И] тогда ситуация представилась мне совсем по-другому.

Мертвая мать унесла [с собой] в дезинвестицию, объектом которой она была, сущность любви, которой она была инвестирована перед своим горем: свой взор, тон своего голоса, свой запах, память о своей ласке. Потеря физического контакта повлекла за собой вытеснение памятного следа от ее прикосновений. Она была похоронена заживо, но сама могила ее исчезла. Дыра, зиявшая на ее месте, заставляла опасаться одиночества, как если бы субъект рисковал рухнуть туда с по-трохами. В этом отношении я теперь полагаю, что holding о котором говорит Винникотт, не объясняет того ощущения головокружительного падения, которое ис-пытывают некоторые наши пациенты; это [ощущение], кажется, гораздо более связано с тем переживанием психической недостаточности, которое для души подобно тому, чем для физического тела является обморок.

Вместе с инкапсуляцией объекта и стиранием его следа дезинвестицией, происходит первичная идентификация с мертвой матерью и трансформация позитивной идентификации в негативную, то есть идентификация не с объектом, а с дырой, ос-тавляемой [после себя] дезинвестицией. И как только, время от времени, для за-полнения этой пустоты избирается новый объект, она [пустота] [тут же] наполня-ется внезапно манифестирующей аффективной галлюцинацией мертвой матери.

Все наблюдаемые [данные] организуются вокруг этого ядра с троякой целью:

1) поддержание Я в живых: ненавистью к объекту, поиском возбуждающего
удовольствия, поиском смысла;

2) воскрешение мертвой матери: заинтересовать ее, развлечь, вернуть ей вкус
к жизни, заставить ее смеяться и улыбаться;

3) соперничество с объектом горя в преждевременной триангуляции.

Этот тип пациентов создает серьезные технические проблемы, о которых я не стану здесь распространяться. Я отсылаю по этому вопросу к своей работе о молчании аналитика.

Боюсь, что правило молчания в этих случаях только затягивает перенос белого горя матери. Добавлю, что кляйнианская техника систематической интерпретации деструктивности вряд ли принесет здесь много пользы. Зато позиция Винникотта, как она сформулирована в статье «Использование объекта», кажется мне [более] адекватной. Но боюсь, что Винникотт недостаточно оценил важность сек-суальных фантазий, особенно первосцены, о которых пойдет речь ниже.

Андре Грин пишет о матери, погружённой в себя, о матери, которая рядом с ребёнком физически, но не эмоционально. Язык статьи достаточно сложный и перенасыщен психоаналитической терминологией, поэтому предлагаетя не цитаты из неё, а конспект.

"Заголовок данного очерка - мёртвая мать. Однако, чтобы избежать недоразумений, я сразу уточню, что не рассматриваю психологические последствия реальной смерти матери. Мёртвая мать здесь - это мать, которая остаётся в живых, но в глазах маленького ребёнка, о котором она заботится, она, так сказать, мертва психически, потому что по той или иной причине впала в депрессию.

Комплекс мёртвой матери

Основные жалобы и симптомы, с которыми пациент обращается к психоаналитику, не носят депрессивного характера. Налицо ощущение бессилия: бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или, если таковые имели место, глубокая неудовлетворённость их результатами. Когда же анализ начинается, перенос открывает инфантильную (детскую) депрессию, характерные черты которой я считаю полезным уточнить. Основная черта этой депрессии в том, что она развивается в присутствии объекта, погружённого в своё горе . Мать, по той или иной причине, впала в депрессию. Разумеется, среди главных причин такой материнской депрессии мы находим потерю любимого объекта: ребёнка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно любимого матерью. Но речь также может идти о депрессииразочарования : превратности судьбы в собственной семье или в семье родителей, любовная связь отца, бросающего мать, унижение и т.п. В любом случае, на первом плане стоят грусть матери и умешьшение её интереса к ребёнку . Важно подчеркнуть, что самый тяжёлый случай - это смерть другого ребёнка в раннем возрасте . Эта причина полностью ускользает от ребёнка, потому что ему не хватает данных, чтобы об этой причине узнать. Эта причина держится в тайне, например, выкидыш у матери.

Ребёнок чувствовал себя любимым, несмотря на все непредвиденные случайности, которых не исключают даже самые идеальные отношения. Горе матери разрушает его счастье. Ничто ведь не предвещало, что любовь будет утрачена так в раз. Не нужно долго объяснять, какую нарциссическую травму представляет собой такая перемена. Травма эта состоит в преждевременном разочаровании, в потере любви, потере смысла, поскольку младенец не находит никакого объяснения, позволяющего понять произошедшее. Понятно, что если ребёнок переживает себя как центр материнской вселенной, он толкует это разочарование как последствие СВОИХ влечений к объекту. Особенно неблагоприятно, если комплекс мёртвой матери развивается в момент открытия ребёнком существования третьего, отца, и он думает, что мать разлюбила его из-за отца. Это может спровоцировать бурную любовь к отцу, питаемую надеждой на спасение от конфликта и удаление от матери. Как бы то ни было, триангуляция (отношения в эдиповом треугольнике) в этих случаях складывается преждевременно и неудачно.

В реальности, однако, отец чаще всего не откликается на беспомощность ребёнка. Мать поглощена своим горем, что даёт ему почувствовать всю меру его бессилия. Мать продолжает любить ребёнка и продолжает им заниматься, но всё-таки, как говорится, «сердце к нему не лежит».

Ребёнок совершает напрасные попытки восстановить отношения, и борется с тревогой разными активными средствами, такими как ажитация , искусственная весёлость , бессонница или ночные страхи .

После того как гиперактивность и боязливость не смогли вернуть ребёнку любящее и заботливое отношение матери, Я задействует серию защит другого рода. Это дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с мёртвой матерью. Аффективная дезинвестиция - это психическое убийство объекта, совершаемое без ненависти. Понятно, что материнская грусть запрещает всякое возникновение и малой доли ненависти. Злость ребёнка способна нанести матери ущерб, и он не злится, он перестаёт её чувствовать. Мать, образ которой сын или дочь хранит в душе, как бы «отключается» от эмоциональной жизни ребёнка. Единственным средством восстановления близости с матерью становится идентификация (отождествление) с ней. Это позволяет ребёнку заместить невозможное обладание объектом: он становится им самим. Идентификация заведомо несознательна. В дальнейших отношениях с другими людьми субъект, став жертвой навязчивого повторения, будет повторять эту защиту. Любой объект, рискующий его разочаровать, он будет немедленно дезинвестировать (испытывать равнодушие к значимому человеку). Это останется для него полностью несознательным.

Потеря смысла, переживаемая ребёнком возле грустной матери, толкает его на поиски козла отпущения, ответственного за мрачное настроение матери. На эту роль назначается отец. Неизвестный объект горя и отец тогда сгущаются, формируя у ребёнка ранний Эдипов комплекс. Ситуация, связанная с потерей смысла, влечёт за собой открытие второго фронта защит.

Это развитие вторичной ненависти, окрашенной маниакальным садизмом анальных позиций, где речь идёт о том, чтобы властвовать над объектом, осквернять его, мстить ему и т.д. Другая защита состоит в ауто-эротическом возбуждении . Оно состоит в поиске чистого чувственного удовольствия, без нежности, без чувств к объекту (другому человеку). Имеет место преждевременная диссоциация между телом и душой, между чувственностью и нежностью, и блокада любви. Другой человек нужен ему для того, чтобы запустить изолированное наслаждение одной или нескольких эрогенных зон, а не для переживания слияния в чувстве любви.

Наконец, и самое главное, поиск потерянного смысла запускает преждевременное развитие фантазии и интеллекта . Ребёнок пережил жестокий опыт своей зависимости от перемен настроения матери. Отныне он посвятит свои усилия угадыванию или предвосхищению.

Художественное творчество и интеллектуальное богатство могут быть попытками совладать с травматической ситуацией. Эта сублимация оставляет его уязвимым в главном пункте - его любовной жизни. В этой области живёт такая психическая боль, которая парализует субъекта и блокирует его способность к достижениям. Всякая попытка влюбиться разрушает его. Отношения с другим человеком оборачиваются неизбежным разочарованием и возвращают к знакомому чувству неудачи и бессилия. Это переживается пациентом как неспособность поддерживать длительные объектные отношения, выдерживать постепенное нарастание глубокой личной вовлечённости, заботы о другом. У пациента появляется чувство, что над ним тяготеет проклятье, проклятье мёртвой матери, которая никак не умрёт и держит его в плену. Боль, одна только душевная боль, сопровождает его отношения с другими людьми. В психической боли невозможно ненавидеть, невозможно любить, невозможно наслаждаться, даже мазохистски. Можно только испытывать чувство бессилия.

Работая с такими пациентами, я понял, что оставался глухим к некоторым особенностям их речи. За вечными жалобами на злобность матери, на её непонимание или суровость ясно угадывалось защитное значение этих разговоров от сильной гомосексуальности. Женской гомосексуальности у обоих полов, поскольку у мальчика так выражается женская часть личности, часто - в поисках отцовской компенсации. Моя глухота касалась того факта, что за жалобами на действия матери вырисовывалась тень её отсутствия. Жалобы относились к матери, поглощённой самой собой, недоступной, неотзывчивой, но всегда грустной. Она оставалась безразличной, даже когда упрекала ребёнка. Её взор, тон её голоса, её запах, память о её ласке - всё похоронено, на месте матери во внутренней реальности ребёнка зияет дыра.

Ребёнок идентифицируется не с матерью, а с дырой. Как только для заполнения этой пустоты избирается новый объект, внезапно появляется галлюцинация, аффективный след мёртвой матери.

Этот тип пациентов создаёт серьёзные технические проблемы, о которых я не стану здесь распространяться. Сознательно человек считает, что у него - нетронутые запасы любви, доступные для новой любви, как только представится случай. На самом деле, любовь навсегда осталась в залоге у мёртвой матери.

В ходе психоанализа защитная сексуализация (ранний онанизм или другие способы получения чувственного наслаждения), всегда включающая в себя прегенитальное удовлетворение и замечательные сексуальные достижения, резко спадает. Пациент понимает, что его сексуальная жизнь сводится практически к нулю. По его мнению, речь не идёт о потере сексуального аппетита: просто никто больше ему не желанен. Обильная, разбросанная, разнообразная, мимолётная сексуальная жизнь не приносит больше никакого удовлетворения"